А потом, извините, «развод» с енотом. Характерами не сошлись. Да ещё и воняет енот.
Ну и всё такое.
Не скажет же енот хозяину, что ему, еноту, тоже не очень хорошо у хозяина жилось. И есть приходилось не пойми что, и гулять негде, и поохотиться не на кого. А что касается вони, то, извините, от хозяина такое амбре иногда распространялось по дому, особенно после праздников, что хотелось бедному еноту забиться носом в какой-нибудь угол, самый дальний…
Всё-таки енот – житель лесной, охотник. Запахи различает не так, как хозяин. Лучше. Гораздо лучше.
А развод… что с енотом, что с человеком… Может, лучше как-то сначала подумать, прежде чем брать в дом енота? Или собаку. Или даже кошку. Хомяка, крысу, попугайчика… ну и так далее, до крокодила включительно.
Не говоря уже о жене или о муже.
Разве что попугайчик, как и енот, в суд не подаст на раздел имущества.
Крыса и кошка, енот и пр. всегда останутся стороной страдающей, кто бы ни был виноват. Во всём остальном – разница небольшая.
– Думать надо, – вздохнула Луша о чём-то своём, выгребая из вольера очередную порцию дерьма.
Чистого, материального дерьма, в отличие от дерьма духовного, которое не выскрести, не выгрести…
Да, не всякое духовное дерьмо разглядишь сразу, не всякое унюхаешь. На духовное дерьмо носы у нас заложены, глаза зажмурены, уши заткнуты и все прочие органы восприятия словно бы слегка парализованы.
Не откажется ли кто-то от нас, как мы – от енотов?
По причине нашего несоответствия. Остаётся надеяться только на то, что «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив: не до конца гневается, и не вовек негодует. Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам».[2]
– Луша, привет! Как у нас дела? Все здоровы?
В коридорчике появилась Маша, или Мария Всеволодовна, владелица всего этого енотового великолепия. Маша – ладная такая блондинка, сколько-то за тридцать. Не будем уточнять.
– Здравствуй, Маша.
Луша постоянно оставалась Лушей, а вот Маша оставалась Машей только среди своих. На людях же требовала называть себя только по имени-отчеству. Хотя, если честно, они, Мария и Лукерья, учились когда-то в одном классе. Но Маша не любила, когда ей об этом напоминали. Никто и не напоминал. Тем более что Луша ушла после девятого, а Маша заканчивала одиннадцать.
Маша подошла к сетке и повторила вопрос:
– Как у нас дела?
– Да вот, приблудного подобрала. Побитого. Кто-то под нашу калитку бросил.
– Сильно побитый?
– Вроде бы нет. Ухо порвано. Шипит, царапается – значит, живой. В карантин я его положила. Спит.
– Хорошо, посмотрю.
– А ты чего такая, Маша?
– Какая?
– Да такая – никакая, – ответила Луша.
Луша только с виду казалась такой простой, что проще некуда. Бывало, только глянет на человека, да как скажет что-нибудь… не в бровь, а в глаз. Она и в школе была такой. Могла правду-матку залепить в глаза кому угодно, даже учительнице. За что некоторые её недолюбливали. И втайне даже побаивались.
Училась Луша неплохо. После девятого класса ушла из школы не из-за плохой успеваемости, а по семейным обстоятельствам. Мама у неё умерла от инсульта. Осталось два брата, двенадцати и четырнадцати лет. На папашу надежды почти не было: выпивал. Поэтому, скорее всего, и мать так рано умерла.
Такой вот бич нашего общества.
Пьянка да инсульт.
Пришлось Луше воспитывать братьев. Сначала вместе с бабушкой, потом самостоятельно. Так образования и не получила. Хотя старшего брата сумела выучить в институте, а младшего в техникуме.
