Заговор адмирала - страница 34

– А как же Клаус?

– Я буду видеться с ним. Как же иначе? В конце концов они оба – и он, и Ильзе – будут продолжать жить на мою зарплату.

– Что ж, тогда я могу с полным правом приехать к тебе вечером, – решила Маренн. – А сейчас пусть Ральф меня отвезёт. К тому же он сможет лишний раз увидеться с Джилл. Она ведь тоже отправится на работу только во второй половине дня.

– Я скажу Ральфу об этом, – Вальтер улыбнулся. – Мне кажется, что такая мысль ему понравится.

Вечером «королева» из рода Габсбургов снова была у Шелленберга, в том же жилом флигеле.

Постельное белье тонкого шёлка было прохладным, и Маренн казалось, что её обнаженное тело скользит по простыням, не сминая их. Ласка Вальтера, его объятия, поцелуи, ответный жар, охвативший её, – всё слилось в едином ощущении наслаждения и полной отрешенности от времени, от реальности, от самой себя. Языки пламени плясали в камине за полупрозрачным пологом кровати. Спутанные волосы Маренн временами закрывали этот вид, густыми прядями падая ей на лицо, но когда она отбрасывала их назад, желто-красные искры огня казались ей необыкновенно яркими, своим цветом отражавшими всю полноту испытываемых ею ощущений.

Когда страсть стала угасать, Маренн вдруг ощутила всю глубину и трепетность того чувства, которое испытывал к ней Вальтер, и сердце сжалось внутри так, что, казалось, остановилось. У неё перехватило дыхание, слезы выступили на глазах, но уже не от контраста цветов, а от ощущения счастья – полного, безмятежного блаженства. Он лег рядом с ней, она обвила рукой его шею, прижавшись лбом к влажному от выступившего пота плечу. Маренн и Вальтер молчали, боясь произнести хоть звук, чтобы не спугнуть то волшебное ощущение близости, которое оба испытывали. В камине потрескивали, догорая, поленья. В темном проеме окна крупными хлопьями падал снег, и снежинки выглядели оранжевыми, отражая последние отблески пламени.

– Мы часто бываем неблагодарными, сами того не понимая, – наконец произнесла Маренн, – Только много лет спустя вдруг осознаем свою черствость.

Она откинулась на подушки и посмотрела вверх, на тюлевый полог, собранный под потолком пышной розой.

– Ты о своей бонне? – спросил Шелленберг, лениво наклонился к небольшому столику у кровати и взял сигарету из пачки. Прикурив, передал её Маренн.

– Спасибо, – кивнула женщина. – Да, о ней.

Прикурив вторую сигарету, Вальтер затянулся сам и, протянув свободную руку, снова привлек Маренн к себе.

– Она могла позволить себе быть счастливой, не думая ни о чем. Быть такой же счастливой, как я сейчас. Ведь барон фон Розенберг, кирасирский полковник, любимец Франца Иосифа, который в молодости сватался к ней, так и остался холостяком. Он снова сделал ей предложение незадолго до того, как мой приёмный отец привез меня в Вену, и только после вторичного отказа женился на певице Венской оперы. А мой приёмный отец? – Маренн пожала плечами. – В детские годы я никогда не задумывалась, каково было ему из-за нежданно-негаданно свалившихся на него забот о чужом ребенке рисковать своим собственным семейным счастьем. Да, несмотря на разрыв со своей невестой Мадлен, которая не пожелала смириться с моим существованием, Фош всё-таки нашёл себе подходящую женщину, а затем у него появились свои дети. Конечно, они ревновали его ко мне, и это отравляло ему жизнь. Никто не заставлял его особо задумываться о моей судьбе. Франц Иосиф сказал: «Ну, раз привезли её, то оставляйте. У нас много дворцов, да и фрейлин хватает. Мы найдём, где девочке жить и кому о ней позаботиться». Другой бы оставил. Ну и что, что погибший друг просил его этого не делать. Ну и что, что девочка была напугана и плакала. Оставил бы и поехал бы устраивать свою жизнь. Но он поступил иначе. И Гизелла тоже иначе распорядилась своей жизнью – не так, как многие другие дамы Вены. Я только во взрослом возрасте испытала огромную благодарность к ним обоим, – призналась Маренн негромко. – Я стала благодарна им, когда сама многое узнала в жизни: любовь, а затем горечь потерь и измены! – говоря это, женщина снова прижалась к Вальтеру, чувствуя тепло его тела. – Я поняла их жертвы. И поняла, как необдуманно поступала, какую доставила боль, во всяком случае, своему приёмному отцу. Но только вот попросить прощения мне уже не у кого. Он не дождался моего возвращения в Париж, моих запоздалых признаний. Заболел от тоски и умер. И это несмотря на то, что вся Франция боготворила его, превозносила его победу. Иной бы купался в славе, ведь о Фоше говорили, что он равен Бонапарту. К сожалению, ничто не могло его успокоить и излечить ту рану, которую я нанесла. Я опоздала. Приехала уже к могиле. К великолепному склепу в Доме инвалидов, в котором покоилось его разбитое сердце. Надеюсь на то, что с небес он смотрит на меня и знает, что я раскаиваюсь.