Как я летал по земле?! Делал всё для Жени и зиготы, моей кровной зиготы, что вскоре станет развитым плодом, потом родиться, вырастит, нарожает мне внуков, вынесет судно и будет стоять со слезами на глазах у моего гроба. Так мне виделась моя долгая счастливая жизнь58.
А хренушки! Во сне мне приснилось, что сам я не стою у гроба родителей, и не рыдаю, помышляя смерть, а где–то в Лас Вегасе проматываю краденые деньги и веселюсь в окружении тамошних стриптизёрш со всеми услугами. Затем был кадр, как и мои дети, во сне их у меня было не меньше четырёх, плюнули на меня ещё в детстве и совершенно не желали идти по стопам родителя, то есть выносить мусор и мыть пол в квартире. Я проснулся в холодном поту и весь зарёванный. Женя тоже не спала и в испуге за меня успокаивала. А где же была Женя во сне? Поднапрягся и вспомнил. Она осталась одна в Дзержинске, хотя дети её навещали, но не было рядом меня, её единственного и я ещё пуще разрыдался:
– Мне приснилось, что я вас потерял. – Сказал я ей без подробностей, пусть хотя бы она не расстраивается раньше времени. Хотя о чём это я? Кто верит снам, тот верит бесам, как сказали святые отцы во главе с Иоанном Лествичником59. Посему я быстро успокоился, но сомнение затаилось в кустах, вместе с роялем.
Да–да. Иду я через парк и слышу за кустами рояль. Кто–то выводит «Сказки Венского леса» Штрауса. Вспомнил, где–то здесь ведь в 80–х и ранее была площадка для дискотек. Пошёл через кусты и вышел на запущенную и заафедроненную площадку.
Вот тут–то до меня, как мне померещилось, и дошла суть моего видения трёх гуманоидов: по истечение трёх лет у меня родиться дитя, это ли не Рай?! Вот когда у меня крыша–то действительно улетит. И я принял это откровение и стал ждать срока. Но тут же прилетело кирпичом по голове сомнение.
Очнулся в реанимации на улице Суворова, рядом с Парком. В голове толи дыра толи сотрясение. А помощницей реаниматора Олявера. Блин, голого меня видела, а я её нет. Неприятно. Я же не эксгибиционист какой, и люблю взаимность и согласованность. Ну, что уж случилось, того не изменить.
– Вернулся? – Спросила Олявера.
– Ты чего тут? – Я ведь не еврей пока, а вопросом на вопрос отвечаю.
– Надо же где–то работать, вроде.
– Один–ноль. – Усмехнулся я через боль.
– Чего?
– Кто первый на вопрос ответил, тот проиграл. Не знала штоль?
– Неа. Карочь, всё, отлёживайся, я капельницу сменила. Пошла работать. Потом пошушукаемся.
– Угу. – И я провалился в забытье.
Потом были менты–понты, распрос–допрос, всё как всегда. Выяснилось – по парку бегал какой–то ебанутый на голову с кирпичом и магнитофоном, прошловековым кассетником, на кассете Штраус в его исполнении и с оркестром. И я был не первый, попавшийся сегодня под его дирижёрскую палочку, кирпич. Мужик был преподом когда–то фортепиано и дирижёром оркестра по совместительству и ему казалось, что прохожие фальшивят, и он их поправлял «палочкой», как географ у нас в 17–й школе указкой бил по плечу зашалившихся шалопаев. Но если географ всё же был в адеквате, то дирижёр слегка наоборот. Одна девушка сегодня, как заявил дирижёр, виолончелистка, лажала и лажала и после кирпича не выжила. Через ширму от меня лежала. Мне ещё типа повезло, я был не безнадёжный флейтист, со слов «дирижёра».
Но этот случай нас столкнул и сблизил с Оляверой. И я не знал радывацца этому или огорчати ся.
Любовь прошла, завяли помидоры и их уже не воскресить. Чего бы ты там ни шептал над помидорами, снова они не зацветут. Помидоры, в отличие от меня, реанимировать нельзя, воскресения из мёртвых им не гарантировано, мягко говоря.
