Захватывающие деяния искрометного гения - страница 35

, красные зубочистки и веревка между ними, и синева посредине и синева сверху; Земля Потерянных и убежище Супермена на Северном полюсе, магические кристаллы – все это и есть Сан-Франциско… А ночью этот долбаный город превращается в тысячу взлетных полос: мигает Алькатрас, галогеновая дорожка опор и перил Бэй-Бридж, гроздья огней, то разгорающихся, то тускнеющих, цепочка гирлянд, тянущаяся медленно и упорно; разумеется, дирижабли – сколько их было этим летом! – и звезды, не много их видно из-за города и всего такого, но сколько-то есть – может, сотня – этого достаточно; сколько их, в конце концов, нужно? Из наших окон, с нашей террасы открывается крышесносный вид, так что нет необходимости ни думать, ни шевелиться – тут все, все можно увидеть, не поворачивая головы. Утренние часы что черно-белые кадры, и мы завтракаем на террасе, потом обедаем там же и там же ужинаем, мы там читаем, играем в карты, и всё всегда перед нами, эта огромная почтовая открытка, все тут, все эти фигурки людей. Слишком много всего, чтобы казаться подлинным, все утрачивает свою подлинность (или наоборот, все еще более подлинно? Ага.), мы должны помнить об этом, конечно, конечно. Позади нашего дома, не особенно далеко, расположен Тилден-парк – россыпь бессчетных озер, и деревьев, и холмов, мохеровых холмов, покрытых пятнами зелени, – мохеровый холм, мохеровый холм, мохеровый холм, и нет им конца, а после – темно-зеленые проплешины и снова мохеровые холмы, похожие на спящих львов, тянутся дальше и дальше… Особенно когда едешь на велосипеде, стартуя с Точки Вдохновения[42], жмешь на педали, едешь против ветра и туда, и обратно, холмы тянутся на много миль вперед, до самого Ричмонда с его фабриками, электростанциями и огромными цистернами, хранящими смертоносные и животворящие вещества; велосипедная дорожка тянется туда, и слева вдали виден Залив, а справа все тянутся и тянутся холмы, пока наконец в двадцати милях на востоке, ну или на северо-востоке, не вырастает гора Дьябло – королева мохеровых холмов. Параллельно и перпендикулярно тропинкам располагаются огороженные жердями и проволокой загоны, где пасутся коровы и иногда овцы, и все это в минутах ходьбы от нас, от нашего дома, прямо за которым проходит туристическая тропа, почти упирающаяся в огромную скалу Гротто-Рок, которая торчит в двадцати футах от нашей задней террасы; и случаются дни, когда мы с Тофом завтракаем на крыльце, и солнце безумно радо нашему присутствию, и словно из ниоткуда возникают туристы, с улыбками и слезами гордости на лицах, мужчины и женщины, всегда попарно, в шортах цвета хаки, коричневых кроссовках и кепках козырьком назад, возникают у подножия скалы, потом оказываются на вершине, большие пальцы просунуты под лямки рюкзаков, они вырастают перед нами, а мы завтракаем на своей террасе из красного дерева в двадцати футах от них.

– Привет! – говорим мы с Тофом, слегка взмахивая руками.

– Привет, – откликаются они, удивившись, увидев нас, завтракающих, недалеко от них.

Это приятное мгновение. Но потом становится неловко, потому что вот они, на вершине, в конце своего маршрута, и им хочется только одного – присесть ненадолго, полюбоваться открывающимися видами, но они не могут не замечать двух людей, неотразимо привлекательных людей – Тофа и меня, – сидящих в каких-то двадцати футах от них и поедающих хлопья с яблоком и корицей прямо из коробки.