Роман с Долорес походил скорее на вероломный штурм солнечного богатого Карфагена римскими свирепыми легионерами, чем на кратковременные межполовые отношения двух высокообразованных европейцев в начале двадцать первого века в уютном и несерьёзном городе Париже.
Роман вышел яркий, шумный и быстротечный, Николаша познал, что такое ревность, испытал чувство опасности и вкус скандала. Несколько раз ему доводилось вступать в единоборства с применением холодного оружия с предыдущими дружками Долорес, и он их, её приятелей, прекрасно понимал. Лишиться такой женщины само по себе потеря, а лишиться без боя – поражение. Николаша Долорес любил. Других чувств она вызывать к себе не умела. История закончилась бы бракосочетанием в мэрии или венчанием в костёле, если бы Долорес не вынуждена была выехать на защиту своей докторской диссертации о поведении конкистадоров Кортеса на просторах Южной Америки в шестнадцатом веке. Она улетела в город Лиму, столицу Перу.
Должно быть, сила и влияние Долорес, действующие безотказно на территории Европы и ближайших окрестностей, не имели свойства пересекать нулевой меридиан. С её отъездом любовь стала угасать, причем не только у Николаши, но и у большинства прежних дружков, которые первое время бросали пронзительные гневные взгляды на удачливого соперника, а потом просто кивали при встрече. Роман иссяк. Долорес из Лимы не вернулась.
В последнее время Николаша от любви отдыхал. Назвать происходящее между ним и аспиранткой кафедры экономики Средних веков Моник Коти этим громким словом у Коли язык не поворачивался. «Происходящее» было удобно, необязательно и временно. То, что и нужно. С Моник приятно общаться: если Николаша при желании заставал её дома, то происходило свидание. Если дверь ему не открывали, он не огорчался. Температуру их отношений следовало признать комнатной, благотворной и безопасной.
Совсем другое дело Лера Новикова. Её выгодно отличало от остальных то, что во время любви она говорила по-русски, чего Коля не мог себе позволить уже много лет. Не мог он этого сделать и прошлой ночью, хотя очень хотелось. У Коли перехватывало дыхание от всех этих «милый мой», «дорогой», «родненький», сказанных с мягким аканьем. Ему претило делать непонимающее лицо и переспрашивать «кес-ки-се?», «вот ду ю сей?» и тому подобное. Коле с Лерой было мягко и нежно, тепло и уютно, как на каникулах в деревне под Воронежем. Потрясающие, совсем забытые ощущения. Кто-то, вспоминал Коля, высказал дельную мысль, что любить нужно тех, кто говорит и думает на одном языке с тобой. Есть мнение, что разные наречия и диалекты даны Богом людям в наказание за их несговорчивость. Возможно, так дело и обстоит, но вдруг языки, наоборот, созданы для того, чтобы объединить своих и помочь им отыскать друг друга? Коля задумался: «Это что же получается, достаточно со мной – человеком, который хорошо владеет французским, неплохо испанским и сносно английским и итальянским, – заговорить на языке предков, и бери меня голыми руками. Так? Не может быть, что я настолько прост. Нет. В этой Лере, несомненно, есть нечто, притягивающее меня независимо от того, пользуется она английским „паст индефинит“ или родным винительным падежом и третьим склонением. Дело не в национальности, а в самой Лере.
Э, брат, – продолжал размышлять Коля, – кажется, тебя опять ведёт в этот невод с мелкими ячейками. Похоже, ты готов попасться на удочку. Ещё чуть-чуть, и начнёшь твердить в ушко Лере местный „жё тэм“, поблескивая маслеными глазками. Куда же это годится? Ты же на службе. И тут, брат, нельзя проявлять беспечность! Что за люди эти влюбленные! Какие из них работники? Никудышные из них, надо признать, работники. Способные на очевидные глупости вроде особых примет в виде букета цветов в руках и алой помады на щеке. За такое в Центре никто по головке не погладит. Простительно, если погулял с человеком по набережным Сены, поужинал в „Хвосте петуха“, поцеловался даже пару раз, но зачем же сразу любовь?»
