– А Эдвард? – живо поинтересовался Назаренко. – А Эдвард где был в это время, и как он воспринимал эту кошмарную оргию?
– Думаю, он прекрасно знал о проделках отца. Бедный Эдвард! Он был зачат в пылу угарного опьянения своих родителей и, еще находясь в утробе материнской, подвергался внешнему насилию: даже беременную Глорию заставлял Рем пьянствовать, колоться, склонял ее к самым тесным интимным связям с чужими мужиками. Это продолжалось и после рождения Эдварда. В результате – биологический брак. Парнишка был внешне уродлив: большая и круглая голова держалась на худых, почти высохших плечах, за что кто-то из отцовского окружения окрестил его “Головастиком”. Он часто болел, его всегда сторонились сверстники, поэтому рос молчаливым, замкнутым, умственно отсталым – думаю, не умел ни читать, ни писать. Чтобы мальчишка не попадался на глаза заезжих мужиков, его на ночь выталкивали из дома, как выгоняют чужого кота, и тот скитался и ночевал где придется, чаще всего в лесу, на Волчьих холмах, где Эдвард соорудил себе что-то вроде чума. Лучшего места для уединения от семейных дрязг он придумать не мог. Родителей вовсе не волновало, где слоняется их сын, чем питается. И тот все более замыкался в себе, убегал в свое лесное жилище, которое, фактически, служило ему домом.
Слушая рассказ Суздальцева, Назаренко время от времени перебивал его вопросами, цокал языком и теребил в руке какую- то безделушку в знак озабоченности.
– Страшную картину нарисовал ты, Захарыч. Неужели для отца так безразлична была жизнь сына?
– Вот почему я и называю его ублюдком и душегубом. Он бы и глазом не моргнул, если бы Эдвард помер с голода, как крыса в мышеловке. А между прочим, строил из себя праведника, в местную церковь похаживал, причащался, стоял с понурой головой у алтаря, ставил свечку… Эх, Семен, корю себя за то, что молча взирал на все это. Тогда я только приступил к работе следователя, была масса своих проблем… Так и рос Эдвард, часто видел, как мать переходит из рук одного мужчины к другому, из одой кровати в другую. И если в эти минуты он попадался на глаза отцу, тот хватал мальчишку за шкирку и, матюкаясь, вышвыривал из дома. Когда парню стукнуло шестнадцать, он иначе стал осмысливать происходящее. Конечно, он по-своему жалел мать, понимал, что она стала жертвой отцовского коварства, его алчности, что это Рем, одержимый лишь одним желанием – исполнять собственные прихоти, разрушил ее жизнь алкоголем и наркотиками. В нем зрела злость, ярость, но он ничего не мог изменить, так как боялся отца, не смел ему ни в чем перечить. В то же время он видел, что иной жизнью живут его сверстники, что они ухожены, обласканы заботой, одеты, обуты, а он постоянно ходил в залатанных штанах и донашивал потрепанные отцовские башмаки.
Суздальцев криво усмехнулся и умолк.
– Что было дальше? – начальник с нескрываемой заинтересованностью посмотрел на собеседника.
– В один прекрасный день Рем Павлович появился у меня на участке и сообщил, что его сын застукал свою мать с любовником и в порыве ярости зарезал обоих. Так и сказал – в порыве ярости. И потребовал засадить его как социально опасного преступника. Интуиция подсказывала мне, что отец валит с больной головы на здоровую. Я, конечно, арестовал Эдварда: на кинжале, которым зарезаны жертвы, были его отпечатки пальцев. И все-таки сомнения не покидали меня – ведь кинжал могли подбросить. Но странное дело: Эдвард на допросе даже не пытался защищаться. Пришлось закрыть дело – шестнадцатилетний парень был осужден на двадцать лет и этапирован в колонию строгого режима.
