Закодированная Россия - страница 15

Сева вышел из дома с ощущением надвигающейся грозы. Но теперь на улицах всё было как обычно. Трамваи ходили, служилый люд торопился на работу, и только собаки, несчётно расплодившиеся по городу, валялись в теньке, с укоризной взирая на эту суету. Так, да не так. Сосед дядя Витя, в это время обычно неспешно похмеляющийся в местной песочнице, копал землю. Причём копал в скверике, где росла хорошо подстриженная узбеками травка.

– Здорово, дядя Вить. Ты что, в ДЭЗ устроился?

– В жопу я устроился. Не видишь, землю я копаю?

– Вижу. А зачем?

– А затем, что делать не фига.

– Ну, так и не делай.

– Чего не делай, чего не делай, – голос дяди Вити перешёл на базарные вопли, – пить-то нельзя. А чем время-то убивать?

– Хм, понятно. А где ты раньше работал?

– Да я и не помню уже. Как 209 статью, за тунеядство отменили я и не работал. Комнату, вон таджикам сдавал, ну и пил понятное дело. Говоря всё это, Витюха продолжал, кожилясь, переворачивать пласты земли. Севе, наконец, стал понятен источник благосостояния многих пьющих москвичей. Сдавая часть своей квартиры иногородним, они праздновали это дело все четыре сезона, из песочниц перемещаясь на тёплые кухни и обратно. Земля была тяжёлой, с корнями травы, сосед хрипло и надсадно дышал, но ни на секунду не отрывался от трудотерапии.

– Дядь Вить, ты это, карандаши не отбросишь? Отдохни чуток, отдышись.

– Да я два дня отдыхал. Извёлся весь. Пить-то нельзя. А как время убить? Слушай, ты этого доктора Крылова не знаешь?

– Не, откуда? – Сева втянул голову в плечи, радуясь возможностям большого города, где в доме можно прожить десять лет и никого толком не знать.

– Вот, сука, узнать бы, где он живёт, да лопатой насмерть забить, чтоб над людьми не изгалялся.

– Да он-то тут при чём? Это же всё партийцы придумали.

– Потом и этих замочим. Дай срок. Всех под корень выведем. Это ж надо, народ водяры лишить. На что щупалы свои поганые подняли.

Витюху уже бросало из стороны в сторону, пена запеклась на подбородке, взгляд стал бессмысленным, и всё происходящее стало напоминать развёрнутый эпилептический припадок, только вместо судорог сновала лопата с комьями земли. Да, если так пойдёт, не насладиться соседу сладкой местью, прямо тут окочурится. Сева ногой выбил лопату у трудоголика и, резко нажав на плечи, усадил на пашню.

– Охолони маненько, умаялся ты, братец.

Сосед так и остался сидеть на развороченной лужайке, смотря в никуда остекленевшими глазами. А врач-вредитель, выбросив лопату за следующим поворотом, уже наблюдал другую картину из русской жизни. Перед метро, где обычно паслась и нищенствовала стайка бомжей, развернулась капитальная драка. С матом и криками налетая друг на друга, норовя достать до самых болезненных мест, бомжики обоих полов делили непонятно что. Благоразумно надев тёмные очки и нахлобучив бейсболку на самые уши, Сева достаточно быстро выяснил причину этой месиловки. Оказывается, клошары разбились на два лагеря по принципу ломать и строить. Часть этой буйной братии, два дня просохнув, решили всё ломать на своём пути. И с упоением принялись выворачивать скамейки, густо окаймляющие выход из метро. Другая половина требовала порядка. Так и не придя к консенсусу, народ разделился по интересам. Человек пятнадцать, матерясь и пунцовея от натуги, выворачивали скамейки с корнем. Оставшаяся двадцатка, эти же скамьи ставила на место. Так же матерясь и так же кряхтя. Оба лагеря время от времени отпускали в адрес друг друга нелестные эпитеты. Но, восстанавливающих народное хозяйство было всё-таки больше. «Вот так добро всегда побеждает зло», – вяло подумал Сева. В следующем скверике шёл футбольный матч. Местные алконюги, десятилетиями забивавшие на спорт, быстро носились по лужайке, пасуя, друг другу кучку стянутого тряпья, лишь отдалённо напоминающую мяч. Эти сорока пятидесятилетние мужики в нелепых пиджаках и заношенных брюках остервенело пинали тряпичный ком и напоминали чёрно-белую хронику шестидесятых годов, замоскворецкую шпану, прогулянную школу, тем более, что штангами служили стопки книг. Нынешние дети не играли в футбол, во всяком случае, так не играли. Они рубились с всякими зомби в компьютерных стрелялках, катались на роликах или маунтин байках. А эти старики-подростки, молча и страшно били по воротам, бросались под ноги в подкатах, как будто хотели зачеркнуть тридцать лет жизни, которые отделяли их от тех десятилетних пацанов, влюблённых в Блохина. Из мимо проезжающего лимузина вывалился новый мяч. Тонированное стекло поднялось, машина поехала дальше. Футболисты так же молча и так же остервенело, принялись пинать подарок. Севе стало жутко. Дальше замелькали кадры. По всему Старому Арбату перетягивали канат. Сотни людей. Молча и истово тянули на себя в одну сторону. Сотни в другую. Не было слышно ни смеха, ни шуток. Каждый тянул на себя, как будто хотел обрести новый смысл жизни. Старый был понятен. Он был в водке. Нового пока не было. Его надо было найти. На Калининском, рядом с распахнутым «мерседесом» плакал здоровенный мужик. Он напоминал хрестоматийного нового русского начала девяностых. Короткий ёжик, голда на шее, обязательная мобила в руке. Вдруг бычара со всего размаха рассандалил телефон о мостовую и стал яростно его топтать.