Он никогда не позволял себе никаких выпадов в мою сторону, ничем не уязвлял моего самолюбия. Наоборот: когда случалось принимать овации или очередную награду, приглашал стать рядом с собой, а это кое-что да значит.
И я вставал рядом и стоял со своим неуклюжим фаготом, в блестящем на локтях фраке, мешая тем, кто устремлялся его поздравить.
Когда нам все же объявили, что самолет захвачен и после посадки мы, уже в качестве заложников, должны смирно сидеть на своих местах и не двигаться до особых распоряжений, я не сильно расстроился: ведь с нами он, мой талантливый и везучий спутник по жизни, поэтому ничего ужасного с нами случиться просто не может.
Даже когда прошли часа три, и мальчики, еще Недавно вежливые и аккуратные, стали нервозными и сердитыми, я не особо волновался.
Что творилось снаружи, мы не знали, но понимали: дела у наших террористов не заладились, что-то пошло не так.
Жена моя нервничала, то и дело спрашивала меня, что будет, и я ее успокаивал – все, мол, будет хорошо.
Я не знаю, как вела себя наша элитная группа, ведь они сидели впереди, а я ближе к хвосту, но никакого шума оттуда не доносилось.
Пить нам давали, но не кормили.
Мальчики становились все жестче, в руках у них появилось оружие.
Наконец что-то, видимо, произошло: террористы пошли по рядам, внимательно разглядывая пассажиров.
Они выбрали в бизнес-классе какого-то солидного гражданина, подвели его к люку, выстрелили ему в затылок, и он выпал на летное поле.
Все услышали, как его тело грузно, с шлепком ударилось о бетон.
Мы оцепенели от ужаса.
Вот так. Просто взяли и у всех на глазах убили человека.
А с виду такие правильные и вежливые молодые люди.
Когда один из них проходил мимо меня, я осторожно глянул ему в глаза и ничего там не увидел.
Либо там вовсе не было ничего, либо за этим «ничего» таилось нечто столь безобразное, что мне не дано ни увидеть, ни понять это.
Я поежился. От этой пустоты мне даже зябко стало.
Прошло еще полчаса.
Они опять открыли люк, схватили еще кого-то из того же бизнес-класса, подтащили к люку, выстрелили в затылок и выбросили наружу.
Мы ахнули.
Зашевелились.
Кто-то попытался встать.
Но приподнявшихся быстро усадили.
Женщины беззвучно плакали.
Мужчины старались не замечать, что их женщины плачут.
Я, обняв свою жену, нервно теребил мочку ее уха.
И все время пытался подглядеть, осторожно вытягивая шею, что там с нашим дирижером.
Он, очевидно, так плотно сидел в своем кресле, что не было видно ни локтя, ни макушки.
Только над соседним креслом возвышался огненно-медный мелко дрожащий пучок.
«Плачет, наверное, как и моя», – сочувственно подумал я.
Прошло еще полчаса.
Ребята к тому времени уже, очевидно, хлебнули.
Один из них вышел на середину салона и объявил:
– Нужен доброволец.
Все съежились.
– Нет добровольца, – констатировал он наконец и после паузы объявил: – Что ж, тогда добровольцем будешь… – тут он повел своим тонким пальцем по рядам и вдруг остановился на кресле рядом с рыжим холмиком, – ты.
И двое его помощников тут же выдернули из норки соседа огненной красавицы – нашего дирижера.
Весь наш оркестр разом ахнул.
Дирижер был бледен, высок и красив.
Одной рукой он нервно поправлял воротник рубашки, другой держал за руку свою пассию.
Казалось, вот сейчас он оторвет свою руку от ее ладошки – и все, ему конец.
Наконец он оторвал свои дрожащие пальцы от мгновенно исчезнувшей из прохода женской руки и посмотрел в нашу сторону. Я поймал его взгляд – он был ватным – и закрыл глаза.
