2.
У Джа с утра раскалывается голова, и Джен перепрятывает обезболивающее по самым тайным уголкам дома и сада. Но куда там, разве утаишь что-то от ходячего рентгена? И передозировкой не запугивается, у него, видите ли, организм по-другому устроен.
Только к полудню стихли партизанские бои.
– Послушай, Джен, а давай…
Он валяется на излюбленном диване в гостиной, свесив ноги в драных тапках через подлокотник, чтобы не разуваться. Этот диван задвинут прямо под лестницу на второй этаж, и к самой лестнице снизу прикручен телевизор, у которого во вселенной Джа существует всего два режима: либо он орет на весь дом, либо включен без звука, ради мельтешащих перед глазами картинок, не мешающих внутреннему монологу или читающему на соседнем диване Джену.
– Давай свалим куда-нибудь хотя б на неделю, а? – Джа швыряет мелкой подушкой через всю комнату, и Джен вынужден отвлечься от «Источника» Рэнд. – Так, чтобы на самолете.
– В Африку что ли?
– Да хоть в Африку, хоть в Индию! Забуримся к какому-нибудь племени, слона приручим.
– За неделю не приручится, – прикидывает Джен с серьезным видом. – И нафиг тебе слон? Будет тут ходить по дому, хоботом махать. Может, не стоит?
– И правда, у нас же ты есть, – Джа ловит брошенную в ответ подушку и зажимает ее между коленей. – Просто… Так все осточертело. Сидим как на поводке. Мне как-то…
– Тесно, – догадывается Джен. – Сколько мы здесь торчим безвылазно? Года два есть, да? А тебе и в голове собственной тесно, раз болит. Кстати, как? Отпустило хоть немного?
– Отпустило.
Свернув с темы, они замолкают на долгие минуты. Джа пялится в немой экран, Джен смотрит сквозь громадную, припаркованную в углу вазу из расписной глины, и оба не видят ни того, ни другого.
– Ты ведь знаешь, нам нельзя уезжать, – Джен акцентирует «нам», без слабины в голосе, жестко и категорично. – Твои приступы участились. Вот затянется перерыв хотя бы на месяц, как раньше, обещаю, смотаемся куда-нибудь. Может, даже через океан, раз тебя так на просторы тянет.
– А если передышки больше не будет? – Джа раздраженно сбрасывает с дивана ноги. Глаза – как два прицела, пальцы вот-вот проделают дырки в диванной обивке. – Мы столько городов сменили, везде одно и то же. Где-то реже, где-то чаще. Мне что теперь всю жизнь ныкаться, чтобы обратно в психушку не загреметь? Ты понимаешь, что куда бы я ни сунулся, эта дрянь мне все портит.
Джен понимает и молча ждет, пока Джа выговорится. Вспомнит, как в шестнадцать, отключившись, разбил свою первую машину, в девятнадцать – упал прямо на сцене, как в двадцать три загремел в наручники возле трупа мальчика, которого надеялся спасти. Джен знает, куда бы Джа ни пошел, его дар-проклятье болтается толстой удавкой на тощей шее пророка. Ему, действительно, должно быть тесно и душно. Поэтому Джен дожидается финала тирады, чтобы сказать:
– Ты прав, Джа. Но разве ты себе простишь?
Смерч стихает.
– Нет, конечно, – вздыхает пророк. Усмехается. – Совесть не позволит. Рыжая, кривоногая такая совесть, чтоб тебя.
– Я не рыжий.
– Хоть с кривоногим смирился, – бурчит Джа, снова складывая ноги на подлокотник.
Джен вытягивается на диване и демонстративно утыкается в книгу. Он перечитывает абзацы по несколько раз, потому что между ровными строчками вальяжно шествуют слоны со сморщенными, толстокожими ногами, а в комнате будто становится по-африкански жарко и душно.
