– А ты – не думай за него! Это последнее дело – домысливать то, чего может и вообще несвойственно человеку. Коли он тебя любит, он – поймет и простит тебя! Расскажешь ему всю правду, ведь твоей вины здесь нет… настоящая любовь – все прощает! Не горюй, успокойся…
Легко сказать – успокойся, когда на душе кошки скребут. Но все равно беспросветная черная ночь для Анфисы забрезжила рассветом. К тому времени как ей приспело рожать, она уже не напоминала затравленного всеми зверька. Лишь ее глаза приобрели суровое выражение, а в уголках пухлых губ спряталась скорбная складка. Складка душевной печали и боли.
Родила она девочку вопреки всем испытаниям выпавшим на долю молодой матери, здоровенькую и крепкую. Когда Анфисе принесли ее для первого кормления, она наотрез отказалась.
– Я не возьму ее! Не хочу кормить ребенка своего насильника! Хватит с меня уже того, что я носила его под сердцем!..
Ничто не могло смягчить ее. Ни уговоры врача и сердобольных нянечек, ни осуждающие и порой хоть немного сочувствующие взгляды других мамаш, лежащих тут же. Анфиса так и не примирилась со своим положением. Жестко, чтоб раз и навсегда, она сказала «нет» и после выписки уехала к себе на родину. В деле ее дочери только и осталась расписка-отказ.
Вернувшись домой, Анфиса застала чахоточную мать и совсем отчаявшуюся сестренку. Уже на смертном одре мать Анфисы произнесла фразу, которая всегда молотком стучала в висках:
– Ты – остаешься за старшую… не бросай сестренку, дочка… будь ей за мать…
…По окончании войны, когда Петр наконец переступил порог родного дома и обнял своих близких, в их дверь робко постучалась Анфиса. В деревне все знали, что до войны они дружили и их считали хорошей парой, под стать друг другу.
Петр смотрел в лицо своей любимой и не узнавал ее. Черты лица вроде бы прежние, а было в ней что-то незнакомое и чужое. И на висках воронова крыла – блестели серебряные ниточки волос…
Предчувствуя недоброе, вечером за околицей, он спросил:
– Что произошло, Анфиса? Почему в твоем взгляде столько суровости и скорби? Расскажи мне…
Она опустила голову и по ее щекам покатились скупые слезинки.
– Ну, что ж ты… что, ты… ― он принялся пальцами утирать их и обняв ее за плечи, прижал дрожащую девушку к себе.
Но Анфиса отстранилась от него и пошла вперед. Сколько раз мысленно она начинала эту беседу и не могла довести до конца. Теперь же настал черед истинного разговора, который для нее значим настолько, что казалось решался вопрос жизни и смерти. Ждать было уже нечего, пора расставлять все точки по местам… и она, с дрожью в голосе и холодком в груди, начала свой печальный рассказ.
– …Теперь, Петруша, ты знаешь все… ― закончила она и осмелилась поднять свои глаза на ненаглядного.
Его взгляд был устремлен куда-то в даль мимо нее, а пальцы со злобной яростью терзали затейливо вышитый кисет с махоркой… казалось он, ничего из сказанного ею, не слышал. Анфиса легонько коснулась руки Петра.
– Петруша, ты меня слышишь?..
Он посмотрел на нее невидящим взглядом и произнес:
– Да, я все слышал… ― отвернувшись от нее он медленно пошел прочь.
Почувствовав себя так, будто у нее без наркоза вырезают сердце, Анфиса отчаянно крикнула ему вдогонку:
– Куда же ты?! Ну не молчи, умоляю тебя!.. Скажи же, хоть, что-нибудь!..
Петр обернулся:
– Что я должен тебе сказать? Ты мне все рассказала, спасибо. …Но кто подтвердит правоту твоих слов? Может все было иначе, кто знает? Я знаю только одно, что ты меня не дождалась… ― он зло сплюнул на дорогу. ― Как я могу теперь тебе верить после всего, как? И вообще, как ты представляешь нашу совместную жизнь в дальнейшем? Лично я – без понятия!.. Между нами всегда будет стоять этот ребенок, которого ты оставила как безродного в том приюте!..
