Я молча схватил его за руку и потащил к служебному входу. Пока я шнырял в толпе, выискивая свидетелей, холод как-то не ощущался, но теперь я почувствовал, что замерз окончательно, бесповоротно и на всю оставшуюся жизнь. Я уже никогда не отогреюсь и до гробовой доски буду идти рука об руку с насморком, имеющим в среде специалистов благородное название «острый ринит». Он даже не станет хроническим, он так и будет острым до самого конца. Возможно, третьим в нашей теплой компании станет острый бронхит. На троих-то оно веселее.
На вахте сидели бравый дядя-охранник с выправкой бывшего военного и обожаемая мною старенькая, но полная сил, энергии и любознательности тетя Зоя, которая работала на этом самом месте, когда я был еще ребенком, то есть в те давние-давние времена, когда звери еще говорили, а вахтерами служили женщины и старики. Тетя Зоя была папиной поклонницей, поэтому меня любила, баловала и всегда угощала пирожными, которые покупала специально для меня в театральном буфете. Да, были, были такие времена, когда в магазинах пирожных могло и не оказаться, а вот в театральных буфетах они были всегда, как и бутерброды с дефицитной красной и белой рыбой.
Увидев меня, тетя Зоя всплеснула руками.
– Игоречек, что же это делается? Там что, правда кого-то убили? Я смотрю, никто из артистов не выходит, Дмитрий Евгеньевич по радио объявил, чтобы никто не покидал здание, я тут сижу, сижу, ничего не знаю, никто ничего не говорит, просто ужас какой-то! – затараторила она. – Твоя мама два раза спускалась, спрашивала, не возвращался ли ты, она тебе все время звонит на мобильник, а ты не отвечаешь. Все так волнуются, никто ничего не понимает, мне велено никого не выпускать…
– Тетя Зоя, там действительно произошло несчастье, застрелили двух человек, поэтому вас просят помочь милиции и обеспечить присутствие в театре всех возможных свидетелей. Вы уж постарайтесь, не подведите, ладно?
– Так какие же могут быть свидетели, если все артисты здесь, в театре, а убили на улице? – неподдельно удивилась старая вахтерша. – Никто ведь не выходил еще, никто ничего и не видел.
– Так надо, тетя Зоя, – умиротворяюще улыбнулся я, продвигаясь к лестнице, ведущей наверх, к гримуборным. – Милиции виднее. Это они так распорядились.
– Я смотрю, ты здесь свой, – ухмыльнулся Иван, когда мы миновали один пролет.
Было в этих словах что-то презрительное, а может, мне просто так показалось, но тем не менее, стало обидно. Участковый-театрал. Нелепо, наверное. До сегодняшнего дня эта мысль мне в голову не приходила. И до сегодняшнего дня мне не приходилось стесняться своей, пусть и косвенной, но причастности к этому миру сцены и кулис. Что ж, как говорится, все когда-то случается в первый раз.
– Так вышло, – коротко ответил я, не вдаваясь в пространные объяснения. Весь сегодняшний ресурс длинных реплик был уже израсходован на мамулю во время ее панических телефонных звонков.
– Тогда подскажи, с кого лучше начать, – попросил Иван.
Впрочем, просьбой его слова можно было считать чисто условно, они куда больше напоминали требование, если вообще не приказ. Ну да, все правильно, на месте происшествия главный – следователь, ему подчиняются оперативники, а все прочие милицейские деятели у них на побегушках.
– Я бы посоветовал начать с хора, они все одеваются в одной большой уборной, разделенной пополам, справа мужчины, слева женщины. Зайдешь, задашь вопрос, получишь ответ – и половина свидетелей, считай, опрошена. Если согласен, иди к хористам, вон та дверь в конце коридора, видишь? А я пойду по солистам. Они люди капризные, нервные, их нужно побыстрее отпустить.
