Замена объекта - страница 32

Я был музыкальным ребенком, что и немудрено при такой-то наследственности, а если добавить к наследственности еще и обстановку, в которой я рос, то путь мне был один: в музыканты. В три года меня посадили за рояль, до семи лет я занимался под руководством мамы, в семь меня отдали в музыкальную школу одновременно в классы скрипки и гитары. Музыку я любил, занимался с удовольствием, но самым любимым предметом у меня было сольфеджио: обладая превосходным слухом и чувством ритма, я писал диктанты легко, без единой ошибки и быстрее всех. Точно так же легко и безошибочно я пел с листа, дирижировал и без проблем овладевал многоголосием. В восемь лет я сочинил первую свою песенку, в десять – романс, в двенадцать – сонату для скрипки и фортепиано, очень детскую, наивную, но родители ужасно радовались моим успехам и гордились мной. Было совершенно очевидно, что я стану композитором, ведь сочинять музыку мне нравилось куда больше, чем исполнять написанное другими. До четырнадцати лет я и сам свято верил в свое композиторское будущее, но в четырнадцать, в один прекрасный день, я услышал знаменитую композицию «July morning» и пропал. То есть пропал в самом буквальном смысле. Я понял, что если и буду сочинять музыку, то только такую, а никакую не инструментальную, не симфоническую и не оперную. В девятом классе я уже играл на гитаре в рок-группе, исполнявшей написанные мною песни и композиции.

У родителей был шок. Они оба мечтали о том, что вот я вырасту, стану настоящим композитором (музыканты, пишущие то, что сочинял я, считались композиторами ненастоящими), напишу оперу, и главную партию в ней споет, конечно же, папа, и будут афиши на всех языках мира, где огромными буквами будет написано: опера Игоря Дорошина, поет Владимир Дорошин. Ну, в общем, что-то в таком роде.

А я надежд не оправдал. Нет, нельзя сказать, что я не любил оперу, трудно ее не любить, если слышишь эту музыку с самого рождения, растешь рядом с ней, вдыхаешь ее вместе с воздухом. Я любил оперу и неплохо знал материал, но любил и знал исключительно как потребитель, как слушатель, а не как творец. Я рос нормальным современным пацаном, и мне куда интереснее была музыка современная. Мелодии рождались в голове легко, и сами по себе, и на конкретные слова. Поступать в музыкальное училище я наотрез отказался, чем несказанно расстроил родителей, но они в тот момент еще лелеяли надежду, что я одумаюсь, закончу среднее образование в общеобразовательной школе, а там они как-нибудь меня утолкают. Но не тут-то было, я ловко увернулся и поступил в среднюю школу милиции. Почему? Были причины. Потом как-нибудь расскажу. Решение мое не было, как нынче модно говорить, протестным, оно было обдуманным и выстраданным, но мама с папой этого не понимали и продолжали долбать меня бесконечными разговорами о моем таланте и музыкальном предназначении. Перенести эту долбежку было нетрудно по двум причинам. Во-первых, папа постоянно ездил на гастроли, а мама, с тех пор, как мне исполнилось тринадцать, ездила вместе с ним, оставляя меня на попечение моей собственной сознательности. Так что в воспитательном процессе зияли огромные временные интервалы, в течение которых я успевал очухаться и набраться сил для очередного витка противостояния. И во-вторых, благодаря тому, что папа был весь в искусстве, а мама вся в папе, я вообще привык справляться один, то есть от родителей не зависеть ни в бытовом плане, ни в психологическом. У меня хватало ума и силы воли не забрасывать учебу в периоды их длительного отсутствия, а квартира, когда я оставался один, всегда была в идеальном порядке, несмотря на то, что я, как уже говорилось, рос нормальным пацаном, и у меня без конца паслись приятели и одноклассники, некоторые даже жили по нескольку дней, а то и недель. Я давал приют всем: и тем, кто поссорился с предками и ушел из дому, и тем, кто банально прогуливал уроки, и тем, кому негде было собраться, чтобы выпить, потрепаться и послушать музыку, и даже тем, кому некуда было пойти с девушкой. Я научился готовить, планировать бюджет и разумно тратить деньги, и родители, уезжая на гастроли, могли не беспокоиться о том, что я голодаю. Меня с раннего детства приучали к самостоятельности, поскольку папа с мамой были еще очень молоды, когда я родился, и у них было так много дел и забот, репетиций, конкурсов, концертов, выступлений, и нужно было сделать все, чтобы я не висел на них обузой, мешающей карьере и активной молодой жизни. Они и сделали, за что я им по сей день безмерно благодарен. В шесть лет я мог зашить дырку на одежде и пришить пуговицу, в десять – выбрать в магазине мясо и нажарить котлет, а в тринадцать – жить один, при этом не спалить квартиру, не нахватать в школе «двоек» и не уморить голодом кота. Да-да, у нас тогда был сиамский кот, Арамис, но это уже совсем другая история. Как-нибудь я ее расскажу, если к слову придется.