Заметки на собственной шкуре - страница 10

Через полгода влетает под железнодорожным мостом отцу в бочину его автобуса отмороженный ЗИЛ-130. Хорошо, что салон был пустой. Но еще через пару месяцев салон уже был полный. Как отец удержал и не опрокинул автобус после столкновения, он и сам не понял. Но обошлось без жертв. И не верящий ни в черта, ни в дьявола мой отец не стал испытывать судьбу, сдал ключ от зажигания. Пошел сначала в дежурные. А потом и вовсе ездил уже только на личном «ЛУАЗике», отвечая только за себя и своих родных. «Всё, Сашка! Похоже, свой лимит удачи я исчерпал. Говорил же я, права были везучие». И уже на этом «ЛУАЗике» однажды весной в половодье наткнулись мы на размытый мост через местную речушку. Стоят машины. Водители курят. Затылки чешут. Как быть и что делать? Объезжать – это крюк через весь город. А батя увидал под забором два бруса, перекинул их через эту речку, примерился – и был таков! Мастерство не пропьешь!

Самое интересное, что отец не считал День шофера своим праздником. «А это разве праздник? – спрашивал он сам себя и сам себе отвечал. – Работа это, только и всего. Ремесло это, Сашка». Но поллитровку в этот день брал всегда. Еще бы – такой повод! Даже мамка не ворчала. Я приходил к нему в гости вечером с поздравлениями. Выпивали мы с ним по одной-другой рюмашке и просыпался-таки в бате шофер! Приносил он гитару и: «Сашка, – смущался, как ребенок. – Спой эту. Ну, про шоферов. Про „назад пятьсот, пятьсот вперед“». И я пел: «Дорога. А в дороге МАЗ, который по уши увяз. В кабине тьма. Напарник третий час молчит». Папка внимательно слушал, а потом уже в который раз удивлялся: «И это написал твой Высоцкий? И ты хочешь сказать, что он не шоферил? Да быть такого не может! Да хоть какой он гений! – распалялся мой подвыпивший батя. – Не может человек написать такого, если сам это не прошел. Ну так не бывает! Что-то тут не так». Закуривал он. Хмыкал. И мы начинали спорить. Заводились. До хрипоты! Прилетала из спальни мамка. Стыдила. Умоляла говорить потише. Хватала со стола остатки в бутылке.

– Толя, тебе же завтра за баранку. Болеть ведь будешь.

– Клауська! – Бил себя в грудь отец. – Да чтобы я когда болел? Да никогда в жизни!

Я мамку успокаивал. Мать уходила. Отец доставал откуда-то из буфетных закромов заначенную бутылку самогонки. Разливал по стаканам. Затем прятал бутылку с глаз долой. Выпивали. Крик от этого тише не становился, а наоборот. Вслед за Высоцким шла тема про Сталина. Тут начиналось вообще невообразимое! Перестройка!.. Горбачев!.. Солженицын!.. Мамка опять прилетала.

– Ну Толя, ты же обещал.

– Клауська! Да чтобы я? Да никогда в жизни!

Она опять уходила. Мы снова втихаря разливали. Гласность!.. Госприемка!.. Ускорение!.. Мать опять прилетала.

– Клауська!.. Да никогда в жизни!..

Она уходила. Мы опять. Она опять. В итоге часа в три ночи мамка разгоняла нас ковшиком. Боже мой! Как вчера!..

Идет время. Семь лет, как нет отца рядом с нами. Но мне иной раз чудится, что звучит за окном знакомый рокот двигателя. Скрип тормозов. Глохнет мотор. Тишина. Хлопок дверцей кабины. Гулкие шаги в подъезде. Знакомый до боли в сердце стук в дверь. Тук-тук. Тук. Тук.

И родной голос: «Это я тут. Ехал мимо. Десять минут свободных выпало. Дай, думаю, заскочу. Сашка, поставь чайник, пока я руки мою. И включи „Маяк“. Как там мой ЦСКА вчера сыграл?»