Заметки Панацеи - страница 6

В тот душный вечер он по своему обыкновению улегся на балконе в коротких беговых шортах, с наслаждением вытянул ноги, закинул руку под голову и с удовольствием сказал про себя:

«Всяко лучше, чем телевизор смотреть». Борис Михайлович сторонился и даже слегка боялся всего нового. Телевизор в его системе жизненных координат был олицетворением прогресса – зубастого и непонятного. В советское время, с травоядной, тщательно цензурированной программой – еще куда ни шло, Борис Михайлович много смотрел его с женой. Но после перестройки, когда в страну хлынул селевой поток аляповатых шоу, сериалов, информации, криков, стонов и «боевиков-карате», Покрышкин предпочел выключить его вовсе. Боялся, что не получится приручить зверя.

– Что, говоришь, лучше? – переспросила старушка Кузьминична.

Она сидела на лавке у подъезда, Борис Михайлович ее не заметил, а сказал, похоже, слишком громко.

– Да на тебя смотреть, Кузьминична. Всяко лучше, чем в этот проклятый телевизор пялиться, – засмеялся Покрышкин.

– Это ты зря, через 20 минут, – бабулька посмотрела на крошечные, будто детские наручные часы, – «Богатые тоже плачут» начнутся, сериял.

– Что я там не видел? «Богатые тоже плачут?» Известное дело, плачут. Вон из соседнего, 36‑го дома, дядьку вот как раз такого – богатого, в малиновом пиджаке, с «ролексами» на руке – пристрелили. А еще соседка – бабка Глаша – говорит, мол, потом тех, кто пристрелил – тоже пристрелили. Так что, плачут. И еще как! Я это и без ваших «сериялов» знаю, – с вызовом сказал Покрышкин и подбил подушку, собираясь перед сном еще часок поглядеть на жизнь двора.

– Понятно, что плачут, но у них там всё так красиво, чинно! – Кузьминична аж потерла ладони от удовольствия, предвкушая 23‑минутный сеанс плавания в мексиканском заливе латиноамериканских страстей.

– А у нас во дворе разве не кипят страсти? – удивился Борис Михайлович, приподнявшись на локте и глядя на соседку сквозь прутья балконной перегородки, словно из клетки. – Я тут, знаешь, уже целый месяц живу, на этом балконе, и гляжу с него, как с театральной ложи на сцену. Учительница из второго подъезда, знаешь такую?

– А как же, знаю.

– Как‑то вышла в три часа ночи и под этим грибком села, сидит, значит. А мне не спалось от жары. Спрашиваю у ней, что случилось, мол? Помощь, может, нужна? А та плачет, говорит, муж буянит пьяный и она ждет, дескать, когда тот заснет, чтоб не прибил. Чем не страсти-мордасти?

– А я мужа знаю, – задумчиво сказала Кузьминична. – Николай Саныч, тоже учитель.

– Вот, в том то и дело, что учитель, физик. Никогда бы не подумал, что он пьет, зараза, а оно вон как. А ты говоришь – страсти! – сказал Борис Михайлович, потом повернулся на бок и будто спохватился. – Хотя, что я это, прям как ваша сестра со скамейки, сплетни разношу. Я, это самое, что сказать‑то хотел: в реальной жизни намного интереснее, чем в твоем, Кузьминична, телевизоре. Так что лучше не в ящик смотреть, а вон, в окно.

– Да ну тебя, – махнула рукой Кузьминична, – сиди на своем балконе, кисни в этих помоях, а я пойду смотреть, как люди живут.

Бабушка ушла, а у Бориса Михайловича осталось на душе неприятное чувство. Во-первых, он корил себя за то, что начал как та классическая «приподъездная бабка» распространять сплетни про хорошего человека – учительницу, а во‑вторых, пугало предчувствие какой‑то надвигающейся подмены реальности.