Немецкая хозяйка молодую пару полюбила и даже плакала, когда прощались. Эта странная женщина не хотела их отпускать ни в Югославию, ни в СССР. «Дома вас ждет решетка», – так говорили американские солдаты, и некоторые русские их послушали, разбежались по Европе. Но, конечно, мать Виктории хотела домой, в Советский Союз, для нее другого пути просто не существовало.
На сборном пункте всех построили в шеренгу. «Русские – шаг вперед!» – раздалась команда. Отец Виктории крепко схватил ее мать за руку, в последний момент, он понял, что жену нельзя отпускать. Она не послушала, советская девушка, ей сказал командир – шаг вперед, и она выдернула свою руку и пошла, с маленькой дочкой в пеленках. Тут же на глазах у мужа ее забрали в военный эшелон, и только тогда выяснилось, что иностранцев в Союз не впускают. Мать Виктории поехала на родину, а отец остался в Германии, с тех пор они больше никогда не виделись.
Каким-то чудом мать не посадили, хотя обвинения в шпионаже и предательстве были. После допросов в КГБ она пыталась покончить жизнь самоубийством. И, конечно, никаких разговоров о том, чтобы ее выпустили заграницу, быть не могло. В общем… это обычная история для того страшного времени. Непонятно только, почему оно породило таких романтичных и легкомысленных людей, как Виктория и Слободан.
О своих родителях она рассказала ему в купе скорого поезда. Я представляю, с какой энергией! До Москвы двое суток, для нее это – тьфу, она заочникам читала экспрессом за время летней сессии весь годовой курс, не замолкала по четыре пары в день целую неделю. И, конечно, она рассказала, как все-таки встретилась со своим родным отцом. Отец ее не забывал, женился, разумеется, родил новых детей, но про русскую дочку помнил. Он сам прислал ей вызов, когда государственная политика поменялась, и в шестьдесят шестом году она смогла приехать в Югославию.
Ей даже захотелось об этом написать. И вот как раз в тот самый август, когда они встретились со Слободаном, еще будучи у себя дома, Виктория села за печатную машинку и отстучала: «Первый раз я увидела своего отца, когда мне было двадцать лет…». Круто! Отличное начало мемуаров! Она несколько раз повторяла эту первую фразу над сковородкой у плиты, пока готовила себе перекусить. «Первый раз… – и лучок положила в шипящее масло, – я увидела своего отца…» – и колбаску туда же. «Когда мне было… – два яйца разбила сверху, – двадцать лет!» Она закрыла крышкой свою яичницу и вышла на балкон снять пересохшее белье и там опять смаковала свой удачный оборот: «Первый раз… я увидела… своего отца… когда мне было… двадцать лет!» Всего одна строка, и больше наша Виктория ничего не написала. Яичница у нее подгорела, она переключилась на сковородку и думала: «Какие мемуары? Ну какие еще мемуары?! Я полна сил! Мне хочется любви! Сейчас бы рюкзачок на спину – и в горы, с гитарами, с палатками, с геологами какими-нибудь».
Виктория поняла, что в городе одна в квартире больше ждать свою судьбу не может. Она решила отправиться в Сербию, в гости к сестре, на целый месяц. И если бы не страшная жара, из-за которой все устали, она бы с удовольствием осталась в Сербии еще, ну хоть на пару дней. Дети ее отца, сестра и брат, всегда принимали душевно, в отличие от Москвы, где жила другая сестра от второго брака матери, с которой они вместе выросли. В Москве все вечно были заняты, все говорили только о работе, о деньгах, всегда были умотанными, раздраженными… В Москве наша Виктория со своим свободным образом жизни казалась легкомысленной и непутевой. В Сербии она чувствовала себя своей, тут жизнь текла в другом ритме, тут любимое слово – «полАко», то есть потихоньку, постепенно. «Идэмо полАко», – говорила ей сестра, и они выходили вечером гулять по берегу Дуная, обсуждали женские делишки и, конечно, женихов. Сестра все время Викторию с кем-то из сербов знакомила, но что-то опять не срасталось, и они спокойно гуляли вдвоем, напевая старую песню:
