Да и то сказать: одной истории КПСС, политэкономии, семинаров всяческих по трудам «классиков марксизма-ленинизма» было более половины от всей учебной программы, в которые я влюбиться не могла! А тройки получать не имела морального права перед семьёй.
Запомнилось: сижу в читальном зале, конспектирую работу В.И. Ленина «Что делать?» Передо мною вопросы к семинару. Какое это мучение – читать и ничего не понимать! Сколько ненависти в каждом абзаце! Сколько ничего не говорящих ни уму, ни сердцу имён политических и идейных противников!
И так все пять лет… А ближе к выпуску ленинская работа «Марксизм и эмпириокритицизм». Громятся один за другим Юм, Беркли и ещё десятки философов, политиков, экономистов! А мы не знаем и, главное, не должны знать, что думали, что говорили, что писали сами эти Юмы, Беркли и другие. Они не правы, и всё тут!
Помню, грызли мы, грызли эту работу, я оказалась почти самой натасканной, потому что экзамен сдала благополучно, а вот многие нахватали за эту работу троек. Тройка не давала в наше время права на стипендию.
На лекциях политического и философского профиля, от которых остался унылый и тусклый свет, сумел выделиться своими шоу только один – Лев Наумович Коган. У многих студентов он имел успех: умён, начитан, остроумен, Дон Жуан. От себя добавлю: развязен. Циник. У начальства в фаворе.
А вот Борис Фёдорович Загс, читавший нам курс зарубежной литературы, да так читавший лекции о Шекспире, что в перерыве студенты в слезах лежали на столах – оказался начальству не по вкусу.
Это единственная история травли прекрасного специалиста, которая протекала на моих глазах. Сначала его перевели в Институт иностранных языков – и тогда наши студенты побежали на его лекции туда.
Потом и оттуда убрали, назначили директором школы. В последние годы понизили до рядового преподавателя…
Он имел феноменальную память, помнил всех своих студентов, всех учеников. Маша Козлова пришла к нему как-то в школу по делу (он был ещё директором), и он, взглянув на неё, спросил: «Ваша фамилия Крутикова?» Это через много-много лет. Я не знала об этом его свойстве и, встречая его в Белинке, всегда прошмыгивала мимо.
Я заболела в университете застенчивостью, мне он казался недосягаемым. А поздоровайся я тогда с ним, вдруг он заговорил бы со мной? Нет, это слишком! Так что я впадала в столбняк от великого почтения, даже благоговения от его неординарной личности. Себя я считала серенькой, случайной в яркой толпе разнообразно талантливых студентов на нашем курсе. А если бы он помнил меня, то как мог оценить моё поведение: прошмыгну и не поздороваюсь даже! А если я обидела его – и не раз? Утешаюсь мыслью: может быть, всё-таки он понимал, что есть такая форма чистого поклонения, как полное молчание?
Борис Фёдорович! Знаю, меня сочтут за «чокнутую», но я верю, что Вы чувствуете моё раскаяние. Поверьте, я храню в душе моей тот след, который остаётся от встречи с благородным человеком. А Вы были для меня живым представителем мировой культуры, как же мне совсем-совсем юной, не робеть было перед Вашей эрудицией, Вашей начитанностью, Вашими знаниями. Ведь и своё увлечение литературой я тоже хранила в тайне.
Если же всё-таки я сумела обидеть Вас – простите меня: я знаю, Вы всё это слышите сейчас, и рада снять недоразумение.
Идёт 1951 год. Я осталась в университете, втянулась в учебную рутину. Душевная смута долго ещё не отпустит меня. Особенно трудны были в этом смысле первые два года.
