К больнице я подъезжаю спустя полчаса – слава богу, живу недалеко, да и дороги в одиннадцатом часу уже свободны. Быстро переодеваюсь и поднимаюсь на этаж, где лежит скандальная пациентка.
– Добрый вечер, – здороваюсь спокойно и сразу прохожу к кровати у окна, где лежит Колоскова, при виде меня страдальчески закатившая глаза. – Что случилось, Татьяна Ивановна? На что жалуемся?
– Доктор, это просто невозможно, – начинает она со сварливыми интонациями, – мало того, что мне постоянно хамят ваши медсёстры, так они ещё и не делают свою работу, когда человеку плохо!
– Какому человеку? – спрашиваю опрометчиво.
– Да мне же! – краснея от негодования, выдаёт пациентка. – У меня такие боли в сердце! Внутри всё горит! А никто и ухом не ведёт!
– Вот как? – беру тонометр и надеваю на тут же подставленную руку.
– Да! А вы почему так долго не приходили?
– У меня закончилось дежурство, – отвечаю, измеряя давление. – 130 на 80, неплохо. Где конкретно болит?
– Вот здесь прямо печёт, доктор! – она показывает на грудину. – А когда ложусь, вообще ужас! Умру здесь, никто и ухом не поведёт, – заводит свою обычную жалобную присказку женщина.
Стенокардия? Давление было бы выше… Да и вообще, состояние у неё явно в норме – те, кому и в самом деле плохо, так возмущаться не способны. Задумавшись, тяну носом воздух – какой-то знакомый запах рядом с кроватью, но не могу понять, что это такое.
– Анна Николаевна, – громыхает возле двери.
Явился.
– Почему такое небрежное отношение к пациентке? – Добрынин быстро проходит вперёд и останавливается рядом с кроватью. – Мне поступило заявление на хамство персонала и отсутствие реакций на жалобы. Позвольте вам напомнить, Анна Николаевна…
– Секунду, Никита Сергеевич, – озарённая внезапной догадкой, я перебиваю мужчину. – Татьяна Ивановна, – поворачиваюсь к пациентке, – что вы ели на ужин?
– На ужин? – женщина внезапно опускает глаза и бурчит: – Что было, то и ела.
– А конкретнее? – не отстаю, потому что узнала, наконец, запах.
– Да лапшу ей сын принёс, – раздаётся голос с кровати напротив, там лежит ещё одна пожилая женщина, – вон же пахнет как.
– Какую лапшу? – хмурится Добрынин.
– Вьетнамскую, я полагаю? – внимательно смотрю на Колоскову, которой, вообще-то, показана определённая диета. И уж точно ничего острого, жирного, жареного и солёного.
– А что мне, голодом тут у вас лежать? – взрывается пациентка. – Хамят, не лечат, ещё и кормят чем попало!
Добрынин, сузив глаза, смотрит сначала на пациентку, потом на меня.
– Татьяна Ивановна, я скажу медсестре, она даст вам лекарство от изжоги, – я говорю спокойно и негромко, именно такой голос лучше всего действует на людей. – Мы хотим, чтобы вы поправились, но для этого вы должны нам помочь. Сейчас вам больше всего подходит именно больничный стол. Я передам вашему сыну, что не стоит приносить вам еду, которая будет раздражать желудок.
Колоскова фыркает и отворачивается. Похоже, конфликт исчерпан, и мы с Добрыниным выходим из палаты. Я поворачиваюсь к нему и только открываю рот, как слышу:
– Что за бардак вы тут развели?
У меня просто глаза на лоб лезут. Смотрю на начальство молча – я не ослышалась?
– Почему вы не следите за своими пациентами? – рявкает Добрынин. – Я должен тратить своё время на изжогу? – последнее слово он произносит настолько кислым тоном, что у меня самой чуть изжога не начинается. – Почему при поступлении вы не объяснили пациентке, чем чревато для неё нарушение диеты? Мне что, ходить по палатам и лекции читать?!
