Она не реагирует. Молчит сосредоточенно. Я тоже молчу. Затем произносит, не поднимая глаз:
– Любить – большая обуза. Для того, кого любишь.
– Да? – задумываюсь я над её словами.
«Для любви, – писала она в одном из писем, – нужна известная доля наивности». Но какая, скажем, во мне наивность? Я считаю, любви, как её понимали Петрарка, например, или небезызвестные супруги Ретленд, вообще нет, хотя раньше, фантазируя, и воспевал её, а затем искал днём с огнём и не корысти ради – любопытствовал как инженер человеческих душ, как людовед, как специалист межчеловеческих отношений – есть ли она на Земле (по аналогии: есть ли жизнь на Марсе? Помните, вопрос такой существовал?). Теперь я понимаю, что такое любовь. По-своему понимаю. Но никому не скажу.
А она понимает её как раз как бездетные супруги, родившие в пылу средневековой, платонической любви мифического Шекспира (по отношению к нему я нестрэтфордианец, то есть не верю, что был такой сочинитель в одном лице). На то она и Поэт. Душа её доверчива, светла, впечатлительна…
Беда в том, что в женщинах мы ценим не только душу. Поэтому в первом же письме я назвал наши отношения дружбой, на что она ответила со всей категоричностью, на которую способны люди, глядя на чистый лист бумаги, но не в глаза: дружбы между мужчиной и женщиной не бывает, бывает жалкое подобие, как у… (называет двух героев повести местного автора – не помню имён). Впрочем, почему не бывает? Да потому, что любовь – это и есть дружба между мужчиной и женщиной. Любовь – или ничего. Никакой дружбы в общепринятом понимании. Дружи со старыми девами, с бабушками, с лицемерками и трусихами.
Я задался вопросом, чем отличается любовь от дружбы, и пришёл к мысли: дружба – нечто обязательно взаимное, а любовь может быть явлением и односторонним. Во что сам мало верю. Как огонь не может быть без кислорода, так любовь – без взаимности. Я называю это эффектом зеркала. Влюблённый, вглядываясь в возлюбленную (и наоборот), разглядывает в ней прежде всего самого себя. И поэтому, как ни прискорбно, на свете возможны лишь два вида диалога. Первый:
– Я люблю тебя.
– Я тебя тоже.
Второй:
– Дурак!
– Сама дура!
Есть, оказывается, и третий вариант, когда тебя любят, и ты позволяешь это делать, не обрубаешь, но и взаимностью особой не отвечаешь. Вот и тянется резина.
Заказываю ещё бутылку шампанского.
– С собой возьмём, – информирую её.
– Куда?
– Ко мне. Правда, у меня родственничек-студент живёт.
– Лучше ко мне пойдём.
– Куда к тебе? – удивляюсь я.
– Я у тётки остановилась. Тут рядом.
– А с тёткой что будем делать?
Она от души смеётся:
– Так её дома нет. В деревню я её отпустила. Пойдём?
– Пойдём. Но не как в прошлый раз без ключей?
– Не как в прошлый раз. – Она достаёт из сумочки ключи и на ладошке протягивает мне.
Когда провожал её через два дня на поезд, сказал:
– Жаль, что не в нашем городе живёшь, взял бы к себе заведовать отделом.
– А смогу? – испытующе посмотрела она на меня.
– По древнекитайскому отбору кадров: литературные способности свидетельствуют о годности к любой чиновничьей работе.
– Раз так, могу и переехать.
– Я серьёзно, – сказал я.
– И я серьёзно, – сказала она.
– Как же квартира там?
– Она не моя, сестрина.
– А здесь где будешь жить?
– У тётки.
– У тётки?
– А ты думал, у тебя?
Её комната на солнечной стороне
Когда вспоминали с ней общих знакомых, только об одном, пожалуй, и не заикнулись. О Пузе. Что касается той новости, которую она сообщила у себя (у сестры) дома, когда мы залетели к ней со Штабс-Капитаном по пути к директрисе рынка, то я забыл её по пьяной лавочке начисто. Смутно помнил лишь тягомотный ночной разговор с Пузом о странностях его мироощущения. И всё. И никаких больше о нём напоминаний. И воспоминаний. И не встречались, хотя ходили где-то по одним и тем же улицам.
