Кинулись вниз. Но до подвала не добежали – на первом этаже навалились на Николая четыре милиционера, скрутили руки, вырвали пистолет. Воронков сопротивлялся, рычал, как раненый зверь, одного милиционера сбил с ног, второму так в глаз засветил – чуть не выбил, но силы были неравны. К милиции подоспела помощь, скрутили, связали Николая. Бросили в угол. А он все не мог успокоиться: крутился, пытаясь сбросить опоясавшие его веревки, сверлил налитыми кровью глазами тяжело дышавших милиционеров, хрипел:
– Пустите, пустите, гады! Развяжусь – всех перестреляю!
Их начальник похлопал Воронкова по плечу, вытер большим, как полотенце, платком пот со лба и сказал облегченно:
– Перестреляешь, перестреляешь. Вот отсидишь десяточку и перестреляешь.
Фёдор Николаевич зашел к Михееву. Там в углу на стуле сидел возбужденный, все еще дрожащий Пашенко. Увидев Калугина, обернулся к главврачу, закричал:
– Вот! Вот этот человек спас меня! Сергей Иваныч! Если б не он – все! Каюк бы мне был, убил бы меня Воронков. Убил бы! А я не виноват. – Он повернулся к Калугину. Протянул к нему руки. – Товарищ! Как ваша фамилия? – Казалось, еще мгновение, и он упадет перед ним на колени. – Век вас буду помнить! Как?
Вконец расстроившийся и растерянный Михеев молчал. Не мог сообразить, что сказать, что сделать.
Фёдор Николаевич с ненавистью взглянул на Пашенко, брезгливо отстранил его руки, прошел мимо. И тут Сергей Иванович наконец заговорил:
– Встань. Калугин его фамилия. Отец зарезанной тобой Тани Воронковой.
Ужас охватил Пашенко. Он вздрогнул всем телом, как будто молния его прошила. Свела, скурочила все тело судорога. Безумным взглядом окинул он Михеева и Калугина, вскочил и опрометью бросился вон из кабинета.
Воронкова увезли в Сталино, но вскоре отпустили. Он приехал притихший, поникший. Ни с кем не разговаривал. Посидел на кладбище у могильного холмика Тани, забрал дочку из роддома и вместе со своими родителями уехал. К Калугиным даже не зашел. Ни поздороваться, ни попрощаться. Потом только они узнали, что дочку он Таней назвал. А о самом Николае разные слухи ходили: одни говорили, что посадили его за дебош в роддоме, другие – что не посадили, но сильно понизили и в должности, и в звании. И служить отправили куда-то далеко: не то на Крайний Север, не то на самый юг. Однако толком никто ничего сказать не мог, а сам Воронков ни письма, ни другой какой весточки не подавал. Ничего не знали Калугины и о судьбе маленькой Танюшки. Лиза пыталась разыскать хоть старших Воронковых, но и из этого ничего не вышло – след их затерялся где-то на просторах Сибири.
Время шло. Директор металлургического завода оценил хватку молодого Полякова и назначил его своим помощником по хозяйственной части. Теперь Дима стал Дмитрием Сергеевичем. Работы у него прибавилось. Пропадал на заводе с утра до позднего вечера. Похудел, осунулся, из-под черного смоляного чуба только глаза сверкали. Такие же живые и неугомонные. Нередко приходил домой, когда все уже спали. Одна Лиза не ложилась, ожидала мужа. Кормила его, шепотом рассказывала, как день прошел, какой номер Мотька еще выкинул, как мама с папой. Потом шли спать. Дима засыпал буквально на ходу.
Однако дочку Лиза в том же году родила. Родила быстро и без осложнений. В том же роддоме, где умерла Танюшка, где продолжал трудиться Михеев. И где уже не было Пашенко. Он быстро исчез из города, и о его судьбе толком никто ничего не знал. Поговаривали, что посадили его. Но это были только слухи.
