Дверь отворилась, в проеме снова показалась голова Степанко.
– Ты, щенок, – обратился он к Мотьке, – много знаешь. Вот тебя первого я и шлепну.
– Ты што? – подступил к нему Фёдор Николаевич. – Белены объелся? С фашистами воевать кишка тонка, на мальце зло срываешь? Угомонись. Решил служить немцам – служи. Это тебе потом зачтется. А мирных граждан, детей тем боле, не трожь. За это тебя и немцы по голове не погладят. – Погрозил ему пальцем. – Немец, он порядок любит. Поживем – увидим, что к чему. Тогда и решим, что да как! И как нам жить дальше.
Сашка покачал головой, насмешливо улыбнулся:
– Ладно. Живите покеда. А начальник у меня не немец. Дружок твой, Лизка, у меня начальник. Беленко. Предупредил уж, чтоб я вас не трогал. Заботливый. А то б я кое-кому здесь зубы уже посчитал.
Он ушел, хлопнув дверью.
В комнате повисла тишина. Калугины, как завороженные, смотрели на закрывшуюся за Сашкой дверь. Лиза присела на край стула, покачала головой, прошептала:
– Нет, не может быть, чтоб и Саша… Он не такой, он не предатель. Не может быть.
Все обернулись к ней, а Матвей подошел, погладил ее по плечу, сказал:
– Ты, Лиза, не переживай. Я тоже не верю. Наверно он по заданию остался. Не такой Сашка человек, чтобы немцам служить.
Вмешался Фёдор Николаевич.
– Где это он по заданию остался? Он перед войной отсюда ноги еле унес. Или забыли? Родители сидят, если живы еще. Обиженный Сашка советской властью, сильно обиженный. Немцы таких обиженных и выискивают. И дают им и должности, и паек. – Он вздохнул. – О-хо-хо… – Помолчал. – Тяжкие времена настали. Вот теперь и узнаем, кто есть кто. Как рентгеном все просветятся.
Лиза не стерпела, встала.
– Ну ты, папа, даешь. Люди, конечно, разные. Только Сашу Беленко нечего просвечивать. Он давно просвеченный. И служить просто так фашистам не пойдет. По заданию он здесь или не по заданию – время покажет. А я ему верю.
Фёдор Николаевич пожал плечами:
– Хорошо, что веришь. Только теперь и верить надо осторожно. Понимаешь, доча, если б родители его и правда врагами были – это одно дело. Обидно б было, но понимал бы он, что по делу пострадали. А так… – Он помолчал, покачал головой, внимательно посмотрел ей в глаза, продолжил: – А так получается, что невинно они страдают. От советской власти страдают. Может, их и в живых уж нет… Да и он тоже пострадал. Нешто не обидно? Это ж мать с отцом… Не сосед, не сват. – Снова помолчал. – Это ж родная кровь. Тут не так все просто. А кто виноват? Власть виновата. Петька за эту власть в Гражданскую кровь проливал да трудился потом день и ночь без продыху. А она его раз – и в кутузку. Не обидно? То-то. Тут всяко может быть.
Мотька, до сих пор сидевший в углу с открытым ртом, переводил взгляд с сестры на отца и обратно, ошарашенно спросил:
– Так советская власть выходит что – плохая?
Фёдор Николаевич с сожалением глянул на него, усмехнулся.
– Мал ты еще разбираться в этом: плохая, хорошая… – Помолчал. – Хорошая советская власть. Хорошая. Да люди плохие в ней еще не перевелись. Вот и гадят. И власть всю марают. Вон Сашка, сосед наш, он же тоже вроде советский, а мразь какая! Так он простой работяга. А бывают мерзавцы и при должностях высоких. Только сейчас не время с ними разбираться. Сейчас землю нашу от нечисти спасать надо. И разговоры высокие надо нам отставить. Так что, Лиза, – он повернулся к дочери, – верить людям надо. Конечно, надо. Но… осторожно. Время, оно покажет, кто есть кто.
