Харранская родня Авраама была обширна и богата. С тех пор, как покинул скиталец город свой, у брата его Нахора, названного так в честь их общего деда, и жены его Милки, дамы капризной, но плодовитой родилось восемь детей. Уц, первенец, и Буз, и Кемуэйл, отец Арама, и Кэсэд, и Хазо, и Пилдаш, и Идлаф, и Бетуэль. Восемь племянников подрастало у Авраама, восемь веселых и озорных мальчишек, любящих подразнить чужестранца, содрать шаль с зазевавшейся соседки, бросаться камнями в воробьев на пыльных харранских улицах.
Зима в Харране26 мягкая и малоснежная, лето жаркое, засушливое. Река Евфрат превращается в маленький ручей, который едва бежит по гладким камням. Тут-то и впрягаются сыновья Нахора в водоотливное колесо, наравне с быками, вращающими его, работают они. И течет вода по деревянным трубам на поля Нахора, и наполняет каменные бассейны, из которых пьет скот. А восемь братьев растут, и наливаются силой их мышцы. Только младшенький, Бетуэль, хитро отлынивал от поручений домашних. Был он ленив немного, но добродушен. Любил лежать на покатой глинобитной крыше дома, и глядеть куда-то вдаль, где за желтыми горами пролегала Царская дорога, откуда приходили караваны из Египта, Пятиградья и Бавэля, смотрел он и в соседний двор, где хлопотала по хозяйству стройненькая девочка, дочь соседская, та чуяла взгляды Бетуэлевы и стыдливо прятала глаза, но парень не отставал от нее. Как-то раз, когда вечер лег на сероватые дома, и тени сделались длинными и прохладными, Бетуэль спрыгнул со стены, разделявшей их дворы и неторопливо, вразвалочку, подошел к девочке.
– Что, помогаешь матери? – спросил он деловито, не зная, что еще сказать ей.
Та прикрылась головным платком и тихонько ответила
– Да, мама просила посуду вымыть, и муки намолоть на завтра. Вот я и заработалась.
– А ты… это… хорошо муку молоть умеешь? – запинаясь, промямлил Бетуэль, глядя на босые ноги девочки, и чувствуя, что она ему нравится. Скромностью своей, домовитостью. Тем, что не стала кричать на него во весь голос и звать родителей.
– Я все умею, – ответила соседская девочка, – а ты сам – то чего делаешь целыми днями на крыше? Голубей считаешь?
– Да нет, вроде как, – пробормотал Бетуэль, начиная краснеть, – я …это… на тебя смотрю, вот.
Девчушка прыснула со смеху, и Бетуэль заметил, что зубы у нее ровные и белые, а смеется она задорно и весело, так, что ему самому пришлось рассмеяться.
Тут из дверного проема во дворик вошел отец девочки, поглядел на Бетуэля, беззлобно, но с опаской.
– Что пришел, сын Нахора и Милки, – спросил он, – чего тебе надобно? Отец послал?
– Да, то есть, нет, то есть… я вот, так… поболтать зашел, – заплетающимся языком пробормотал Бетуэль и покрылся испариной.
– Нечего тут болтать с моей дочерью, сосед, иди ка перелезай к себе во двор. Я сам приду поговорить с твоим отцом.
Бетуэля как ветром сдуло, быстро перебирая босыми ногами, полез он по стене, легко перепрыгнул во двор и спрятался в кухне, где Милка готовила ужин – пшеничные круглые лепешки, нарезанные овощи, козий сыр. Стараясь не мешать матери и не отвечать на ее расспросы, Бетуэль запихал в рот ломоть лепешки, и принялся чавкать, всем своим видом показывая, что доволен. В это время калитка в стене распахнулась, и сосед – отец девочки – вошел во двор и поднялся по лесенке на второй этаж, где в галерейке сидел Нахор, ожидавший, когда его позовут ужинать. Они поздоровались и сели беседовать. Говорили недолго, тихо. Милка звала их ужинать – отказались. Нахор привстал, перегнулся через перила, и не своим голосом заорал:
