Кто во что верит, тот тем и становится. Кто-то верит поэзии и романтике, верит сказкам. Но это вера героическая и надрывная, ею трудно спастись, она не даёт настоящей опоры в бытии. Скорее, это упрямство. Но эта вера подводит к Церкви и находит своё завершение в ней. Вера в Церковь и Церкви непоколебима. Она не знает надрыва. То, что было героизмом, становится единственно приемлемой нормой, исключающей какое бы то ни было самолюбование. Церковь открывает человеку реальность. Пока это только узкая щель, но по мере духовного роста она расширяется, и оттуда льётся ясный и яркий свет, развеивающий всю неясность и неопределённость падшего бытия, в котором ты пребывал вне Церкви. А кто-то верит полуденному бесу и так или иначе довольствуется этим. Дух этот как-то связан со сном, точнее, с выходом из сна. Сон же, чаще всего, почти всегда, – плен бесовских сил. Бес – это несуществующий. Полуденный дух – это перенесение духов сна в явь. И только к вечеру душа пробуждается от сна. Но люди не верят романтике вечера и не считают это главным в своей жизни. Для них главное – день – время занятия делами и решения «важных вопросов». Дух вечера, заката и глубины умиротворения, сказки наяву – для них это только приятная иллюзия.
Говорят о «свете невечернем». Но мне кажется, что «невечерний» он потому, что очень похож именно на вечерний свет, мягкие и неслепящие косые лучи заходящего солнца. Но вечер кончается, свет уходит, наступает ночь и тьма, душа проваливается в сон, где хаос и забвение всего, где человек беззащитен перед силами зла. А свет невечерний не кончается никогда.
Это великое религиозное утверждение: «Всё будет хорошо».
Как же уютят город деревья! Если бы весь город утопал в зелени, если бы он был как город-лес или, точнее, город-сад, где между домами, дорогами и дорожками были бы одни деревья и травка, то в городе могло бы быть почти светло, почти богоугодно.
(Алесе.) Там, в подлинной реальности, все нам столь же близки, как исключительно, невероятно, волшебно близки сейчас друг другу мы с тобой. И в то же время это совсем не невероятно, это просто долгожданное и должное начало иного, Божеского порядка вещей.
Когда проходил мимо палатки со звуками «Depeshe Mode», поймал себя на ощущениях, подобных тем, которые ощущаешь иногда при молитве, осознавая тем близость Бога. Понял тогда, что всё широко. Он – во многом. И даже в «Depeshe Mode», в своей мере, конечно. Это не горный ключ.
(Из Алесиного дневничка.) Читаю Льюиса <Клайва стейплза>. «Письма Баламута» – вещь стóющая, убедительная. «Расторжение брака» – послабее, непонятнее, однозначнее, менее выразительно с художественной точки зрения. И непонятна райская радость. Была бы она для меня полной, если бы сестра или муж мучались бы (не приведи, Господи!) в этом «сером городе», а я вкушала бы в это время блаженство? Но ТАМ, наверное, всё совсем по-другому, совершенно нам непредставимо, «нельзя считать себя более милостивым, чем Сам Господь», – так, кажется, говорил Феофан Затворник. «Серый город» очень похож на обычный наш, земной провинциальный городок, но не с уютными деревянными домиками, а с 5-этажными кирпичными домами, «коммерческими ларьками» и каким-нибудь превонючим заводом, из несоразмерно огромных труб которого беспрерывно валит дым, обволакивающий всё вокруг. К великому недоумению всех, в любую минуту там может очутиться случайный приезжий, который, глядя на всех лучистыми светящимися глазами, вдруг скажет: «Вы все уже давно умерли… Вы призраки, вас нет!» Сколько мы встречали в своей жизни таких «серых людей-призраков», таких «серых городов», как часто ходили по «серым улицам», погружённые в «серые мысли». Вот почему в повести Льюиса обитатели «серого города» почти не помнят, умерли они или нет, словно не понимают этого: их жизнь до и после смерти почти не изменилась. Как «Царствие Божие внутри нас» может расцвесть ещё при жизни здесь, так и ад наступает и поглощает нас уже на Земле.
