Записки о французской революции 1848 года - страница 13

, хотя в объявлении [гвардейцы] гренадеры и волонтеры отказывались от всех наружных знаков отличия. Народ [поступил еще решительней] не ограничился, разумеется, шуткой. Я видел в четверг, в 12 часов, 16 марта все эти легионы в необычайном порядке, доказывавшем, что мэрия кварталов участвовала в заговоре, проходивших через бульвары и площадь Madeleine, рука в руку, в мундирах, без оружья, молчаливо и важно. На набережной, почти перед площадью Hôtel-de-Ville их встретил начальник н<ациональной> гвардии генерал Куртэ, прося и приказывая разойтись и объявляя их демонстрацию бунтом. Произошла скандальная сцена: первые легионы не послушались и продолжали шествие; на самой площади народ встретил их каменьями, не допуская к Ратуше. Между тем, на набережной, после бесполезных увещеваний Куртэ, народ принял дело на себя, загородил дорогу остальным легионам, стал делать баррикады, называя их бунтовщиками в мундирах. Группа народа состояла, говорят, из 100–150 человек. Легионы, в числе которых было множество людей, получивших приказание на сбор из мэрии и не знавших хорошенько, в чем дело, тотчас же и разошлись со всеми заготовленными депутациями. То же сделали легионы, уже добравшиеся до площади и встреченные там народом. Кое-каким депутациям (от каждого легиона была одна такая) удалось разрозненно и без всякой связи представиться Правительству, и там получили они довольно строгие слова Мараста, Бюше [несколько наставлений Ламартина]. Вся демонстрация, что называется, упала в воду.

Но воодушевление в Париже в наступивший вечер было неимоверное. Я направился в клуб Société républicaine central к Бланки, в Консерваторию. Сцена ее, освещенная пятью или шестью свечами и с которой привыкли слушать в концертах ее море гармонии и звуков, походила на темное подземелье. В большой люстре горело несколько ламп, хоры были заняты людьми в блузах, сюртуках и женщинами из народа. В партер пускали или членов, или с доплатой одного франка. Я поместился в партере. Бланки еще не было, председательствовал какой-то старичок. Господин с бледным лицом, черными волосами, с фанатическим воодушевлением кричал: «Консерваторы, династики, роялисты, буржуа – сделали демонстрацию… нам надобно их спасти! Sauvons-les, Messieurs, sauvons-les[44], сделаем сильную народную демонстрацию, чтобы отбить у них всякую охоту на будущее время… Sauvons-les, – и он махал руками, – для их жен, для их почтенных жен, умирающих от страха». Яростные аплодисменты и хохот. В разных местах раздаются свистки. Один человек свистит на самой сцене. Президент говорит: «Разрешаю публике произвести над свистком суд, самые близстоящие люди имеют право выгнать свисток». Голоса: «Подле вас свистят». Голоса на сцене: «Вот кто свистит». Президент, обращаясь к группе и к человеку: «Если вы имеете возразить на мнение оратора, я вам даю слово». Голоса: «à la tribune! à la tribune!»[45] Свисток убегает… Шум… Президент стучит неимоверно молоточком по столу. Выходит черный человек (кажется, г. Hyppolite Bonnelier, бывший актер на сцене в Одеоне) и с неимоверной быстротой речи говорит: «Citoyens! La conduite de M^>r Lamartine dans l'affaire de la circulaire est déplorable…»[46]

Голоса: «oh, oh, oui, oui, non, non»[47]. Подле меня один, раскрасневшись и в каком-то опьянении дискуссией, кричит: «oui», a потом, переговорив с соседом, кричит: «поп». Президент стучит. Оратор, после оговорки в пользу Ламартина, продолжает: «Но нам надобно утешить добродетельного Ледрю-Роллена во всех огорчениях, которые он, вероятно, испытал в бескорыстной службе Республике». (Это уже чистое подражание якобинизму, когда он отзывался о Робеспьере.) Раздается «браво!» – со всех сторон. Выходит другой господин и говорит: «Какой бы прием мне ни сделала публика, но честь заставляет меня сказать, что я не одобряю циркуляра г. Роллена». Ужасный шум… Кричат: «à bas, parlez!»