Я напомнила Тото его слова относительно того, что чем серьезнее он относится к работе, тем меньше она ему удается, на что Тото ответил:
– Ну да, потому что если я подхожу к работе шутя, я не ставлю ей особенно крупных задач; а с некрупными я и справляюсь легко. Если же я отношусь к работе серьезно, мои требования к себе растут и растут; и опять-таки будет дело таланта показать, насколько он сможет удовлетворить цели, которые я себе буду ставить в искусстве. Несомненно, что при серьезном отношении требования к себе больше, чем фактическая возможность их выполнить, и степень приближения к поставленной себе задаче определит степень таланта.
Словом, моя мысль. Но вопрос оттого для меня еще не решен, хотя спокойствие, уверенный тон и трезвость рассуждения моего брата меня отчасти за него успокоили и внушили надежду, что талант, пожалуй, и оправдает себя, т. е. что талант есть.
Ну – поживем, увидим.
Ах, а меня опять отчаянная тоска грызет! Это вечная расплата за веселость.
И Тото хандрит. Уже на следующий день после «выпивки» я видела его у мамы мрачным и угрюмым. Бедный! Еще этот зверинец, который завелся у него в комнате после отъезда Саши. Кац сам мне понравился, да и Тото его любит; но «кацёнок», и вообще эта семейственность обстановки с манной кашкой на столе и горшочком под кроваткой!!
Бедный малец, право! Какое тут может быть рабочее настроение.
Сегодня, когда я зашла к маме, она опять предлагала на будущий год поселиться с ней в одном доме, «только в разных комнатах».
Пока что я еще могу отбиваться от этого, но ведь придет время, когда это может сделаться неизбежным. Боже, мне даже страшно думать об этом! Это будет похуже горшочка и манной кашки…
25/XII 1911 г. Хорошее занятие для первого дня праздника, нечего сказать!
Сижу одна в нетопленой квартире. Мороз выступил на окнах на 2 пальца толщины внутри комнаты. Ноги – ледяшки, руки – едва двигают пальцами; изо рта пар валит.
Сижу, топлю свою печь, грею себе обед, читаю Лермонтова и думаю, думаю о многом.
Черняки уехали на 4 дня в Ревель к сыну.
Перед отъездом Ли обратилась ко мне:
– Пожалуйста, Лель, в случае пожара прежде всего спасайте моего Людвига Баварского, остальное все может оставаться. Такого портрета больше нигде нет. Я его с собой и в Испанию возила.
– Хорошо, только поставьте его ко мне на стол на эти дни, чтоб я не забыла. Впрочем, если вы, конечно, не боитесь того дурного общества, в котором он будет находиться.
– Надеюсь, на вашем столе не стоит портрет Добролюбова?
– Нет, зато за столом целые дни сижу я.
Ли засмеялась.
– Ну, это не так страшно.
Таков почти обычный тон наших разговоров. Итак – я одна. Прислугу отпустила на целый день. Печь трещит, и больше ни звука вокруг. Поминутно вскакиваю посмотреть, не выпали ли уголья (печка чугунная, и я совсем не умею с ней обращаться), и потому такая отрывистость слога и мыслей.
Вчера я также целый день просидела одинешенька. Если бы не такой адский холод (у нас вообще квартира холодная, а теперь, по отъезде хозяев, распоряжение топить только одну мою комнату), я была бы очень довольна своим положением.
В 8 ч. пришла мама.
Одной я люблю оставаться, но сидеть вдвоем с человеком, который совсем не умеет быть одним, т. е. не скучать в одиночестве, – нет ничего хуже. Мама именно этого не умеет. Она тяготится собой, когда остается одна, и скучает. Я занимать не умею вообще, а при таких диаметрально противоположных интересах и мыслях – тем более. Поэтому, пока не пришел Тотося (уже после 10 ч.), было тяжело и тоскливо. Маме было, понятно, холодно, кроме того, она не любит пустой квартиры, а в довершение всего: «Моя хозяйка купила сегодня за 3 р. гуся, большого и с потрохами, да еще ногу телятины; Р. устраивает елку… а у нас даже кутьи нет… и все мы врозь…»
