Зато когда его немного подпаивали – все его лучшие качества ярко выплывали наружу; всем старался он в эти минуты сделать что-нибудь приятное, извинялся за свои прежние грехи, обещал маме больше никогда не грубианить [так!], если мама обращалась к кому-нибудь резко или начинала ссору с отцом – Платон и тут являлся миротворцем, целовал ей руки, умолял ее успокоиться, приводил всевозможные резоны и иногда достигал цели.
О, сколько в нем было хороших задатков и какого чудного человека можно было из него сделать!
К несчастью, у нас никогда не было мира в семье, сколько я себя помню, и все это больно отзывалось на детях: мы никогда не были дружны между собой и до сих пор знаем, что такое «семья», только понаслышке.
Конечно, плоды этого сейчас налицо.
Только уже будучи на курсах, я подружилась с Платоном больше, а окончательно – в год его окончания гимназии, за время его последней болезни и операции. Первое время в Петербурге мы с ним тоже были дружны; но потом его увлекла другая компания, люди с другими интересами и взглядами на вещи, затем приезд Вени (Платон со своим большим сердцем не мог понять моей нетерпимости ко многим поступкам и взглядам Вени), это ужасное лето, проведенное нами в Петербурге (следствием его была моя неврастения и все прочее), затем мое переселение на отдельную квартиру и многое, в чем часто и во многом была виновата я сама или, вернее, – моя натура.
Только в эту зиму мы опять сблизились несколько: переменился он в мою сторону отчасти, а я – отчасти в его; у нас теперь больше точек соприкосновения в самом характере и некоторых взглядах на вещи, тогда как прежде было общим только наше увлечение: у него – живописью, у меня – наукой, и в этом одном мы понимали друг друга. Да, так в чем же заключается ларчик, с которого я начала?
А вот в чем.
Между прочими вещами, Манизер заметил, что в Тошиной «Ярмарке» масса савиновского: весь задний план, небо и домики. Тото подтвердил.
Я тогда заметила Тото, что, недавно встретившись с Федей105 и разговаривая с ним об их работах, услышала от Феди большое осуждение манеры Тото брать у кого-нибудь.
– Что называется: «брать у кого-нибудь»! Мне, право, смешны теперь все эти наивные люди, которые, представляя месячный экзаменационный эскиз, думают, что они дают что-то великое, свое. Неправда, они тоже берут это у кого-нибудь, только совершенно незаметно для себя. Вся разница в том, что я не так наивен и действую вполне сознательно. Я и не думаю скрывать, что подражал в «Ярмарке» Савинову отчасти. Но ведь в этом и состоит мое учение. Я пока учусь и больше ничего; и лучше если я, хорошенько изучивши Савинова, исполню хорошо эскиз в его манере, чем сам буду пытаться создать что-нибудь безграмотное и нелепое. Для хорошей своей работы у меня нет достаточного знания натуры, ни достаточной техники рисунка и композиции, ни понимания красок и их отношений; всему этому я учусь на так называемых мастерах; а учиться в живописи можно как? – подражая им, что я и делаю. Ты думаешь, Федя не роется в журналах и не ходит по Эрмитажу и другим галереям перед каждым эскизом? Только он, насмотревшись на все эти чужие работы, не замечает, что и его эскиз можно потом разложить по кусочкам на чужие части, а думает, что создал что-то свое. Вот когда я изучу хорошенько натуру и у меня выработается свой взгляд на нее, свое понимание, – тогда явится и своя манера ее передачи, а до тех пор я хочу только изучать и изучать, хотя бы и по чужим образцам. Дальнейшее же уже будет дело таланта, его качества и количества; ну а об этом я судить сейчас, понятно, не могу. Будет талант – он меня выведет на самостоятельную дорогу, а не хватит – буду идти по чужой, но уж во всяком случае буду грамотным последователем, а не безграмотным писакой. Посмотри-ка на всех крупных художников; кто из них не был подражателем в первое время своего творчества? Кто из них не написал свои первые картины под влиянием или в духе своего учителя или того, кого он себе взял за образец? Только со временем вырабатывается самостоятельность в творчестве, и я буду его ждать, это время.
