Но возвращаюсь опять к «Лиру».
Меня бесконечно удивляет непонимание некоторыми критиками глубокой необходимости – как трагической, так и психологической – и естественности смерти Корделии.
Лир – дуб, который должен или настолько устоять против грозы, чтобы в целости и полной неприкосновенности сохранить все свои роскошные ветви и листья, или же вдребезги сломаться и погибнуть от ее бешеного напора. Лир-калека немыслим, а остаться жить иначе как калекой после всего им перенесенного – он не может; он не из тех натур, которые способны пережить столько нравственных бурь, в корне потрясших все устои их души, и затем остаться счастливо доживать свой век.
Правда, возможно полное нравственное перерождение для таких великих людей; возможно начало новой жизни на новой основе – но для этого Лир уже слишком стар физически, слишком слаб и дряхл телом; долго он не протянет, а в такой короткий срок с таким жалким остатком сил – трудно, да и немыслимо даже, создать (что-нибудь) новое; кроме того, для этого Шекспиру потребовалась бы новая пятиактная драма, а никак не 3–4 странички последнего акта старой драмы. Таковы, на мой взгляд, внутренние, коренящиеся в самой натуре Лира, причины смерти Корделии. Лир должен быть сражен окончательно, и только смерть Корделии, после примирения с ней, может быть таким последним ударом.
Теперь причины внешние.
Судьба часто не знает границ своей щедрости. Сплошь да рядом избирает она себе любимцев, которых, закрыв глаза, засыпает то драгоценными подарками счастья, то колючими шишками горя, постепенно проникающими до самого сердца. Уж если она принимается кого бить – так добивает до конца: это ее обычное дело.
Конечно, такая борьба с судьбой не на живот, а на смерть выпадает только на долю сильных людей. С людьми обычными судьба может поступать так, что сегодня похлопает их легонько, завтра погладит – и все будет прекрасно. С Лиром не то: его надо или победить, или самой перед ним склониться. Но последнее невозможно: все же судьба сильнее людей. А для победы над Лиром она должна вооружиться не щипками, не легким похлопываньем, не цыканьями, от которых смиряются маленькие люди и боязливо лезут под стол, – нет, она должна иметь для них наготове холодную сталь, (делающую) дающую кровавые раны, глубокие, смертельные.
Такими ранами были: оскорбления его гордости, оскорбления его родительских чувств, оскорбление его властолюбию и пр. и пр. Мучительное сознание своей вины перед Корделией – бывшее еще одной из самых сладких ран, т. к. она отнимала в одном и возвращала в другом – и, наконец, последняя – смерть Корделии.
Каков был бы конец шекспировской трагедии, если бы Лир опять воцарился на престоле и мирно зажил бы с покорной дочерью? Да это была бы такая конфетная мелодрама с концом к общему благополучию как действующих лиц, так и слабых зрителей, которая могла бы быть достойна только тех авторов, которые тем и кончали свои пьесы о Лире, но никак не Шекспира! Ведь для Шекспира это значило бы, что художник сам побоялся идти до конца в своих переживаниях и, пожалуй, по тем же причинам, по которым его Гамлет побоялся кровавой мести, т. е. по малодушию. Но Гамлет хоть до конца, до последней минуты сознавал свою неправоту, проклинал свою трусость и позорную слабость, боролся с собой – у Шекспира даже и этой борьбы не было бы: он просто засунул бы себе и публике в рот конфетку, как малым детям, чтобы заставить их забыть об ушибе на лбу.
