***
Ребенок официально перестал быть ребенком. Он стал телом пушисто-белобрысого ребенка восьми месяцев от роду и около десяти килограммов весом, одетым в синие джинсы, полосатую футболку и одну кроссовку.
– Все, бросаем. Хватит. Бесполезно. Констатация. Все, я сказал. Выкатывайте в коридор, челюсть, руки – сами знаете…
– Алексей Романович, руки как подвязывать – по-мусульмански, по-христиански?
– Я откуда знаю… Сейчас спрошу… Не высовывайтесь пока, кинутся еще… Пойду говорить…
Вышел, оценил обстановку. И снова мысли:
– Ох, сколько родственников набежало… Кто заистерит?.. Та, накрашенная постарше, рядом с отцом… Бабка?.. Этот в тюбетейке и с бородой… Он кто?… Сначала погасить истерику, только потом пустить к телу…
Не просчитал. Истерика была у отца. Рядом с выкаченной в коридор каталкой. Мать словно окаменела. Накрашенная постарше, которая бабкаматьотца и которая была обвешана различными украшениями из желтого металла вместо того, чтобы пойти к телу внука, стояла передо мной. И пугала всеми карами небесными, пугала, пугала… Свои мысли по этому поводу я цитировать не буду. И пружина в груди почему-то продолжала сжиматься. А тут еще за мужиком в тюбетейке и с бородой коситься надо. Он вел себя конгруэнтно – хмуро косился нам меня, но молчал. Накрашенная постарше набирала децибелы. Теперь она требовала отдать тело. Я механическим голосом, негромко, чтобы она сбавляла голос, твердил про обязанность вызвать и дождаться оперативников, следователя и судмедэксперта. Бородатый продолжал молча коситься. Откуда-то вывернулась дежурная терапевт, стала потихоньку оттирать меня плечом. И вдруг на заднем плане замаячил не только хмурый, но и тревожный Борисыч:
– Алексей Романович! Срочно в операционную…
И по пути, скороговоркой:
– Романыч, двенадцать лет… Травма наружных половых органов… Вроде криминал… Кровопотеря до хрена… Шок… Ревизия… Ушивать. – А сам продолжает смотреть тревожно.
Опять замелькали мысли:
– Эх и вечер гадский… Чего, парниша, засомневался что справлюсь?… Не ссы, Капустин, Салават Фасхутдинов исполнит татарскую народную песню «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес»… Ох, бля, вся юбка в кровище… это сколько же кровопотеря?…
А дальше старший снова начал сыпать командами анестезистке:
– Вену!… Давление!… Шестьдесят на тридцать?… Гелофузин!… Кетамин, пока семьдесят пять!… Фентанил набирай, но не вводи без команды…
Потом была стабилизация гемодинамики, побудка и сдача девочки в сознании мамаше под присмотр.
***
Потом до ночи отписывание разных бумаг милиции и следователю.
***
Потом, наконец, забрали тело ребенка и родственники ушли. Перед уходом бородатый в тюбетейке задержался передо мной и неожиданно произнес:
– У Вас, доктор, похоже, из-за нас проблемы будут. Вы уж извините…
***
Потом, уже около двух ночи Борисыч отпаивал меня коньяком, изъятым из представительского фонда своей заведующей, и говорил, что «ты тут ни при чем, просто оказался не в том месте и не в то время». После отпущенных им ста пятидесяти пружина стала немного отпускать.
***
Жалобу на меня в горздраве оставили уже утром. В половине девятого я в кабинете главного сел писать первую из четырех за этот день объясниловку.
***
На письменный опрос в следственный комитет меня вызвали через десять дней. Там, во время опроса, я спи… э-э-э… взял с собой в качестве сувенира длинную иглу для суровых ниток. Потому что жизнь шла дальше, и нам тоже было чего прошивать, прошнуровывать и пронумеровывать, а иголки до сих пор не было.
