Читать онлайн Иван Азанов - Записки русского солдата

Милые мои детки. Милые мои внуки. Давно мне хотелось рассказать о моём житье-бытье, да всё недосуг было. А то лень одолевала. Так вот по этим, наверно, причинам и не собрался до сего дня начать это доброе дело. Сегодня решил, и попробую. А вот удастся ли, сумею ли, пока и сам не знаю. А попробовать надобно. И вот по какой причине: я, например, о своём отце знаю очень мало, а о его отце и того меньше. Всё потому, что он говорить или не хотел, или не умел, или тоже времени не нашёл. Знать о его житье-бытье, хотелось, правда, ведь? Даже фотографии отца и мамы моей нет. Нет не только у меня, по моей вине нет – их ни у кого нет. И не потому, что их не сохранили, не уберегли. Их, милые мои, просто никогда не было! Я, пожалуй, не стану утверждать, по какой причине, потому как мне о том они не говорили.

Может греха боялись, может времени не нашли, а может фотографа не было. А может, какие другие причины. Так вот, мне – сыну их, трудно представить, вообразить их портрет, тем более их жизненный путь. А вам, наверно, совсем не подсилу такое. Так вот, чтобы не ставить внуков и правнуков моих в столь трудное положение, я и хочу рассказать хотя бы о своём жизненном пути. Пока ещё не забыл.

Так вот, с вашего позволения, я и начну. Родился я, по своей и божьей воле, в деревне, в мужицкой семье, да – у обыкновенного рядового деревенского мужика. Деревня Погорелка. Кто, когда и почему её так назвал, не знаю. Это в Пермской губернии, Оханском уезде, в Дворецкой волости. Это по дороге из села Дворец на завод Нытва. Если поедешь, так в пяти километрах от села Дворец и стоит эта деревня.

Она не просто так, рядовая деревня. Это деревня славная! Её далеко вокруг все мужики знали: потому, что в ней большая мельница есть. Мужики за тридцать и больше километров на эту мельницу приезжали зерно на муку молоть. Или перловую крупу делать. Или гречку от шелухи обдирать. Ещё многие привозили лес на доски пилить, или дуб толочь, чтобы потом, при выделке кож или овчин, было чем их дубить.

Так что деревню нашу люди широко знали. Мельница эта – водяная, от водяных колёс в то время, когда я родился, работала. Пруд, где вода скапливалась и хранилась, чтобы колёса было чем крутить. Монахи строили это давно, когда ещё мой дедушка не родился. Давно это было. Местные мужики, да даже девки и парни помогали. Землицы-то далеко возили, да и много. Кому-то и копать и возить было надо. Плотина та большая, чуть не полкилометра в длину будет. Да и высокая. Поди, метров шесть, а то и семь будет. Это на реке Нытва, что ниже плотины Нытвы. А выше плотины в пруд там три ручья собрались в одну точку: скресками называют это место-то. А как эти ручьи называются, если бы на карте посмотреть, то я не знаю.

Местные мужики так их рассохами называют, да и бабы тоже: Большая Рассоха, Малая Рассоха, и Средняя Рассоха. Ну, про пруд я потом расскажу. Если не забуду. А если забуду, так вы напомните. Да, по дороге, когда доедешь от села Дворец до Погорелки, так до завода Нытвы можно доехать по правому берегу через деревню Зеленята, деревни Казанцы, Еловики, Шумиху, Бабуши. Потом через Нытвенскую плотину и на Нытвенский базар. Можно и по левому, через деревню Зорино, Лебяжий лог, деревни Кукуй, Хлупово, Дубровино, Усть-Шерью, мимо деревни Патраков. А тут спустимся под Фаруткину гору и в самой Нытве окажемся. До базара рукой подать, совсем рядом.

Деревня наша не большая, но и не совсем маленькая. В окрест её далеко меньшие есть. В деревне нашей дворов тридцать, поди, наберётся, я точно-то не знаю, потому, что я из неё маленький ушёл. Меня унесли в другую деревню, соседнюю, Петрованово называлась она. Примерно в километре от Погорелки она стоит. Да, вот так. Завернули меня в тряпки разные, и унесли. На шутку, вроде бы, мол, если шибко плакать станет, так обратно принесём. А если не будет плакать, так пусть у вас и живёт. И я не знаю теперь, или я мало плакал, потому и оставили, не понесли к родителям. Или я плакал много, хорошо, добросовестно, да махнули на меня рукой, мол, поплачет да перестанет, два не будет. Да так и оставили.

Соорудили мне коровий рог с коровьей же титькой, вместо соски, да и стали меня через этот рог молоком кормить. Я помню, уж ходил хорошо, но с этим рогом не расставался. Соску настоящую-то купить надо, да ещё где её купишь, а тут всё под рукой. То хлеба жёваного в рот сунут. Ну а потом кашами да киселями разными подкармливать стали. Так я и прижился в чужой семье. Когда мне рог был не нужен или я сыт, или спать лягу, так его сунут в кружку с остатками молока и поставят на окошко, либо на стол. Он и стоит, пока снова не понадобится. Мухи в этом роге целым роем питаются. Понадобится рог, махнут рукой, разгонят мух, рог мне в рот сунут. А мух, какие в кружку упали, в молоко, какой-нибудь лучинкой, или соломинкой выбросят.

И давай мне в рог подливать, да приговаривать: «Ешь, давай, ешь да расти большой». Если мух тех сотни на моей посуде танцы разводили, да у каждой мухи на каждой лапе микробов тысячи, так вот и посчитайте, какие же числа микробов в мой желудок попадало? Но видимо, все они в моём желудке умирали, потому, как я-то не умер! А вот братья мои, да сёстры, а их у меня было много – я у мамы двадцать третьим родился. Да после меня ещё двое родилось. Всего-то нас у мамы было двадцать пять детей, из них я четвёртым в живых остался. У тех, двадцати одного ребёнка, микробам, видимо, хорошо жилось, потому мои братья и сёстры помирали. Редко кто из них до году доживал.

А больше всё младенцами умирали. Болеть-то я, правда, часто болел, да за жизнь крепко держался. Выжил. Теперь про рог расскажу, через который я маленький питался.

Уже шестьдесят с лишним лет прошло с тех пор, он у меня как сейчас перед глазами. Дело было вначале лета, на втором году моей жизни. Семья, в которой я теперь жил, несколько дней назад перебралась в летнюю избу, потому, как она была побольше зимней и светлее. Багажа, мебели было мало и я с удовольствием бегал вдоль по полу, резвился. Перед вечером моя новая мать принесла лукошко щепы и разных деревянных обрезков, чтобы утром протопить русскую печь, чтобы готовить обед на семью.

Эта новая для меня вещь привлекла моё внимание. Я подошёл к лукошку, заглянул, увидел там обрезки от досок и брусков разных размеров, конечно, заинтересовался ими. Стал их доставать из лукошка и складывать их на лавку, рассчитывал утром, как кубиками поиграть ими. Увлёкся этой работой, выронил, а может и положил свой рог в лукошко, чтобы не мешал работать. Наложил кучку обрезков, ну и занялся строительством. Забыл о своём милом роге. Потом пришла «мама», скидала щепу в печь вместе с рогом. Увидела мои запасы, схватила их и тоже бросила в печь, не смотря на мои просьбы и мольбы оставить их. Ну, я, конечно, расплакался. Плакал горько и долго, очень уж обидно было, что не дали поиграть такими хорошими кубиками.

Подошла бабушка, стала меня уговаривать, успокаивать, пообещала, что мы утром с ней пойдём и наберём ещё лучше этих. Ну и эти обещания успокоили меня, и я уснул у бабушки под боком. Когда проснулся утром, захотел кушать. Стали искать этот злополучный рог, его нигде не было. Потом я вспомнил, что он был в лукошке, сказал об этом бабушке. Подошли мы с ней к печке, а там уже догорали остатки от всего того, что было загружено в печь. Тут же мне соорудили другой, новый рог. Но ведь это же был не тот рог, к которому я привык! Этот новый я, конечно, не принял, ни разу не взял его в рот. Тот-то был почти белый рог, только с одного боку был чёрненький клинышек. А этот совсем чёрный. И титька та была изжеванная, мягкая, белая. А эта почти чёрная, твёрдая, маленькая. И вот с этого дня я стал пить молоко из кружки, через край и стал сам орудовать ложкой. С этой поры и помню я события, наиболее важные, или скажем значительные, которые касались меня или моих близких.

Например, в это лето 1921 года помер мой дедушка, Антон Васильевич, это отец моего отца. Я его как сейчас вижу живого и здорового. Последний раз я его видел зимой в морозную пору, сидящего на печи, ноги в худеньких валенках поставил на голбец. Локтями оперся на колени и разговаривал со мной. Я был на руках у мамы и смотрел на него немножко снизу – вверх. Его портрет: седые волосы, подстриженные, как говорится, «под горшок», лицо морщинистое, борода седая, длинная, клином. Усы не длинные, густые. Рубаха синепёстрая, опоясана красной покромкой. На похоронах я не был, потому не помню процедуры похорон. В это же лето померла бабушка Наумишна, это мать моего приёмного отца, её живую почему-то очень смутно помню. Лучше помню её одежду. Особенно хорошо помню один из последних эпизодов, связанных с ней: телега с запряжённой в неё маленькой чёрной лошадкой въезжает на Петровановский мост. На телеге стоит белый гроб. На гробу сидит её младшая дочь Арина. Я бегу с угора к мосту и плачу, хочу, чтобы меня взяли с собой в церковь и на кладбище. Но меня с бабушкой отправили домой.

В то же лето, я бегал по ограде. В ограде была наша чёрная комолая корова. И вот, что-то я не понравился ей! Она меня своей головой столкнула с ног! Когда я упал, она меня толкала по ограде, и я катался, как бочонок, кричал бабушку! Бабушка меня и выручила. А вот когда меня лягнула наша белая кобыла, этого я не помню. Помню только, что у меня очень болели губы, и помню, когда я смотрел в зеркало, так у меня через рассеченную губу виднелись зубы.

Говорили, что я был в шоковом состоянии и меня долго откачивали, пока я очнулся. В это же лето, перед уборочной, уже после сенокоса, бабушка пошла по какой-то надобности, к моей родной маме. Меня она не хотела брать с собой и от меня она хотела скрыть это намерение. Но я понял, что она идёт к моей маме, стал просить, чтобы меня взяла с собой. Тогда бабушка решила меня обмануть. Сказала мне: «Я сейчас схожу в верхний огород, ты подожди меня. Потом пойдём вместе». Я, естественно, поверил, остался под сараем и терпеливо ждал. Потом понял, что меня бабушка обманула. Через верхний огород косой тропинкой вышла на большую дорогу и ушла в Погорелку. Я пошёл следом. А ждал-то я долго, бабушка той порой ушла далеко.

Пока я бежал полем по косой тропе, а она шла по ржаному полю. Для меня это было не далеко, но я не мог видеть, я бежал молча. Когда же я вышел на большую дорогу, а бабушки не видно, я потерял уверенность, а сюда ли ушла бабушка? Я горько заплакал, и, всё-таки, бежал вслед за бабушкой. Навстречу мне шла девушка из соседней деревни Исаково, Марьяна Александровна. Ей в ту пору было двадцать слишком лет. А мне ещё два не исполнилось. И вот она меня встретила более чем в полукилометре от деревни, плачущего. И я у неё спрашиваю, не видела ли она мою бабушку? Отвечает: «Нет, не видела». В свою очередь спрашивает меня: «А ты Ваня, чей?» Ну, я, сквозь слёзы отвечаю ей: «Да я бабушкин!» Она-то меня знала хорошо и бабушку мою видела – она ей встречу попала. И разговор обо мне у них был.

И она меня убедила, что бабушка или дома, или ушла в другое место. Уговорила меня пойти домой и проводила до дому. Потом все посмеялись надо мной, что я «бабушкин»! И уже в школу ходил, то ходил мимо их дома. Частенько встречались с ней. Не знаю только, понимала ли она, что дороже у меня не было человека, чем бабушка. После нескольких подобных обманов я бабушке плохо верить стал. К речам же других людей вообще относился с недоверием. Мало стал разговаривать, на вопросы отвечал не сразу. Подумаю вначале, что ответить. Порой и совсем не отвечал. От чужих людей не брал никаких угощений. Стал молчалив и задумчив. То, что я жил в чужой семье, это я понял рано, как только стал соображать, смог оценивать отношение ко мне.