До приезда в Париж я встречал разнообразных уродов, блядей и подонков, запойных пьяниц, воров и всякую поебень без рубля в кармане, но заживо сгнивших приматов, я ещё никогда не встречал. Это не вязалось с образом золотого Запада, хоть я и понимал, что если чисто, то грязь должна быть поблизости, и на каждого городского жителя (хочет он того или нет) приходится (говорят) по одной крысе.
Чумазые мандалаи набухли нечистотами города. Со спитых лиц, кажется, была содрана кожа. Шрамы, шишки, подтёки, в почерневших засаленных лохмотьях, со сбившимися в войлок лохмами, они были похожи на жителей парижских трущоб времён французской коммуны. Это был, что ни говори, оживший мусор. Он смердел и шевелился. Он гнил на глазах, устраивая из разложения живой спектакль. Подземные жители тут же отправляли свою нужду, кто на рельсы, кто прямо на стенку, одного стошнило на платформу. Судя по одежде, среди них была женщина. Лысеющая голова её усохла и сморщилась, подобно боевому трофею индейца-шуара, а тело было уродливо, как детский рисунок. Она то и дело вытирала зев ладонью, потом, ничего явно не соображая, задрав юбку, присела между лавок. К ней подошёл какой-то драный февраль и без прелюдии вставил в круглую голову конец своего вонючего тела. Я поперхнулся.
Было, наверное, неправильно так думать и чувствовать. Крути – не крути, это были одухотворённые существа. Нехорошо испытывать отвращение к людям, какими бы они ни были. Надо постараться понять, надо вникнуть и разобраться. Я взял ещё сигарету. Что-то во мне тоже стало возиться и портиться. Да (думаю), нужно найти в них кое-чего. Но я не знал, что искать. Не важно, в каждом человеке есть свет, тепло, разум, общая энергия жизни, отличающая одушевлённый предмет от неодушевлённого. Беда была в том, что никакого сострадания я не почувствовал. Наоборот, я боялся, что их вши и бациллы, перелетев через рельсы, поселятся и на мне. Я вдруг поймал себя на том, что у меня зачесались щиколотки. Ощутив негуманные фибры в форме давно знакомой брезгливости, я отщёлкнул бычок и заглянул в урну. Вдруг (думаю) там тоже живёт Диоген. Меня натаскали отличать чистоту от грязи, хорошее – от плохого, чёрное – от белого. Критерии не показались мне основательными, так что я плюнул на платформу и внимательно рассмотрел плевок.
– Вот (смекнул) незадача.
Раз в зоопарке Винсеннского леса я присутствовал при совокуплении слонов. Толстая мешковатая шкура колоссального олифанта была покрыта пучками седых волос, а слониха весёлая мелкая, всё завивала в эструсе кренделем хобот. Их половой диморфизм впечатлял. Толпы пизданутых от безделья зевак в сопровождении безмозглых, как мартышки, спиногрызов яростно с гоготом щёлкали и снимали спектакль при помощи видеокамер. А я, козёл, отвернулся. Отвернулся, а потом говорю себе, парень, какого хера ты харкаешь чистой слюной, никогда больше, мудак, и нигде этого не увидишь! Повернулся, стою. Обмахиваясь ушами, самец-левша поводил разновеликими бивнями. Его сопливый, как осьминог, метровый член скользнул по боку слонихи (Акелла промахнулся). Глазёнки мастодонта хитро поблескивали (наколол вас, мол, дятлы!). В толпе с хохотом зааплодировали.
Краснея, как простуженный нос, я вскочил со скамейки. Ужасно (думаю), но они мне были противны, даже омерзительны. Я боролся с собой, пытаясь засунуть в жопу брезгливость, как фокусник засовывает в кулак синий платок. Но фокус не ладился. Я опять плюнул. Я сел на лавку. Я старался ничего не почувствовать. Но они всё равно, эти бациллы, они всё равно, суки, шевелились у меня под одеждой и щекотали мне кожу.
