– Репрессалии, да? Так не корысти же ради! А с другой стороны, из кабинета вычистишь, с тебя станется…
– Ну, не такой уж я записной злодей…
– Подзабилась машина, – подтвердил и Базанов, – и давно. Шлаками кадровыми, в первую очередь, сверху донизу. Сама идея зашлаковалась, неповоротливой стала без обратной связи. Понять-то скоро понял, а вот прочувствовать… Но довелось – лет, может, восемь, а то и все девять назад. Так, что и шефа своего малость даже напугал…
– О, это ти-ип!.. – широко ухмыльнулся Мизгирь; и пояснил: – Не знаком, но вот по разговорам, сведеньям всяким… Типус вульгарис!
– Напугали? – переспросил Воротынцев. – Это чем же такого зубра провинциального можно напугать?
– А угольником – столярным. Деревянным, обычным.
– Как это можно: угольником – и напугать?.. – удивился тот, даже бокал, в котором грел аккуратными ладошками коньяк, отставил. – Что может быть в нем такого… э-э… страшного?
– Да я и сам думал – ну, что? Идеологическим крахом их тогда еще не испугать было – хотя признаки, символы его уже налицо были везде, в глаза лезли… да тот же угольник – чем не символ?!
– Это оч-ченно, скажу я вам, интересно… – начал было пьяновато поручитель-куратор его, но под взглядом Воротынцева смолк, ветчинкой зажевал недосказанное. Вошедший секретарь меж тем быстро сменил тарелки, обновил стол – только однажды взглянув на Базанова и чуть улыбнувшись, знающе; и он тем же ответил ему, кивнул: поработаем? Поработаем.
Он тогда и сам-то не придал сразу этому какого-то иного значения, разве лишь зло взяло: угольник, впопыхах им купленный в хозмаге вместе с ножовкой и топорищем, в деревню к матери, оказался не прямой… Не единственно возможных девяносто градусов, а больше, градуса так на три-четыре, может, уже дома это разглядел. Или совсем, что ли, охренели они там?..
Совсем. Все и со всем, что ни есть, и не какие-то «они», а мы – все. До ручки, что ли доходим? Если б знать тогда, как близко до нее, до ручки, но как далеко еще до упора, когда опамятоваться придет пора – средь разора и собственной мерзости… да и придет ли? И что дало б оно, знанье это?
И не в магазин понес его, заменить, а к шефу. В еще наивные годы это было, когда народ только-только на вшивость пробовали (он был теперь почти уверен в этом), на всякий дефицит, от водки до стиральных порошков, табака, соли, спичек, – как на дурь управленческую простейшую отзовется? Управляем ли, покорен – или склады пойдет громить, торгашей шерстить, рычать на власть? На наивную тоже в опасеньях своих власть ощеряться, ибо оказалось: все с ним, народцем нашим удивительным, делать можно, все что ни вздумается, лишь кряхтит себе. Потом уж оборзели донельзя, обобрали до нитки – ничего, пошумел маленько в октябре и сел, опять кряхтит, сиднем сидя…
Пришел, поставил на безупречную полировку стола широкой плашкой угольник перед ним; и когда тот, кажется, дрогнул даже – верно, от неожиданности и несуразицы такого-то приношенья, – и впервые, может, какого-то смятенья в глазах, животной тревоги скрыть не мог, – сказал ему, сам от возбужденья голос невольно понизив: «Вы посмотрите, посмотрите… внимательней, прошу вас!..» Шеф запоздало спрятал, упер тяжелые глаза в стол; снова посмотрел на угольник: «Ну, и что?..» – «А вы повнимательней все ж, Борис Евсеич, пожалуйста». – «Наугольник… Я что-то вас не пойму». – «Разве не видно?» – «А что… видеть? Что я должен видеть?» – «Да ничего… но кривой угольник, Борис Евсеич! Не прямой! Это называется – дожили, уже и угольники у нас не прямые. Больше градусов, меньше – но не девяносто… купил вот и сам глазам не верю! Санкционируйте статью, Борис Евсеич. Не фельетон, а именно статью. На нашей мебельной мастрячат, но дело-то, сами понимаете, не в том…»
