муж, директор завода «Каучук», служебная машина «ЗИМ», своя старая «Волга», хорошая, но немногочисленная одежда (чаще серые, бежевые плащи, дипломатические костюмы), квартира в сталинском доме близ Девичьего поля. и при этом – цветные журналы «Советский Союз» для иностранцев на журнальных столиках торгпредств, хотя было всё не как в журналах, но надо было чтобы было… возмущение безграмотностью нынешних экономистов – по простейшим расчётам. никто не знает коэффициента Стьюдента. хотя студенты её поколения – знали. недавно их собирали – всех старых работников торгпредств, в Плехановском институте. столы были богаты – ну как же, пожаловал сам Потанин, он и спонсировал…
произнося «потанин», Вера Александровна даже раскрыла на «а» глаза сильнее, подчёркивая значимость персоны. вот – центр силы-то где. и какой авторитет в глазах пожилой экономистки! хотя, кому, как не ей ведать, откуда взялись богатства Потанина – не умом, не открытием заработанные, а полученные по разнарядке приватизации сугубо по комсомольской линии. один из всех сотен, известных ей по «Плешке». скольких оставил с носом новый русский фабрикант: теперь можно изредка и поделиться в виде фуршета с дачниками-неудачниками…
удивительный цикл: от расцвета международной торговли под красным флагом – до торговли уже своим сырьём и заводами на товарно-сырьевой бирже. всё это спокойно наблюдали красивые большие глаза Веры Александровны. хотя, я бы заметил в них застывшее некое абсолютизированное удивление человека иной эпохи перед мельтешением новых биржевых коэффициентов, брокеров. удивление памятника стоящим у его подножья людям, которые демонтируют его: Дзержинский на Лубянке в 1991-м… и ни слова в защиту Эпохи – лишь сетования на недоданное, сокрытое. хотя им-то завидовали, семье директора – но и работа была на износ, муж рано умер, а сама Вера Александровна имеет скромнейшую дачку в виде пропахшей пропаном кухни-террасы и тёмной спальной комнаты. никаких привилегий, всё что было – ушло с мужем и Эпохой… остались только отблески: даже тут, в глуши, надеваемые ею каждый раз при походе в гости бриллиантовые серьги.
этот разговор Сан Саныч уже дружелюбно слушает, открыв окно в ожидании вечерней прохлады. я плавно удаляюсь в дом и заканчиваю уборку стола. бабушка решает от поднимающейся из травы к креслам влажности – пройтись с Верой Александровной до её дома, так как наша гостья очень плохо видит. может, в этом и секрет так широко распахнутых её глаз – им не хватает привычно видимого поля. а предстоит переходить канавки, мостики. спортивная бабушка моя даже к ста годам верна своему темпераменту и заботливости о неродных, гостям – вежливость, своим – скромность.
я волнуюсь: как вернётся бабушка? её пошатывает, но идти встречать не решаюсь. скорее всего, они стали пить чай уже у Веры Александровны. чтобы не волноваться, накрываю стол грубым, суконным на ощупь, серым одеялом – на нём бабушка будет раскладывать вечерний пасьянс. хотя, есть сомнения, все ли она отличает карты – но работа ума это главная гимнастика. беру Гамсуна – что днём делаю крайне редко, – и читаю в ожидании бабушки, то есть скрипа калитки. книгу дала тоже сейчас пребывающая в сельской местности, но на своей даче, любимая, Маша. это был один из последних жестов внимания, поскольку тихий разлад наш нарастает. но в словосочетании «Плоды земли», оказавшемся в её руках – словно укор и в то же время мечта. воспоминания о ладеевском нашем счастье, о гармонии с природой. вот я и разгадываю, что же хотела она мне сказать, давая эту книгу…
