Запретная тетрадь - страница 20

Сегодня пришло известие, что Микеле получит солидную прибавку к зарплате, около восемнадцати тысяч лир в месяц. Едва вернувшись из банка в обед, он сказал мне голосом, который пытался выдать за непринужденный: «Мамуль, подойди ко мне на секунду». Дети уже были дома. Я испугалась было, что он нашел тетрадь, но затем, вспомнив, что она в бельевом шкафу, успокоилась. А ведь найди он ее сейчас, это было бы очень серьезно, ведь я написала и о том, что этот Кантони подарил Мирелле сумочку из свиной кожи, а я сделала вид, будто не заметила ее. Когда я вошла к нему в спальню, Микеле закрыл дверь, воодушевленно взял меня за руки и сказал: «Мам, мы богаты». Узнав, что он лично говорил с директором, который общался с ним прямо-таки в дружеской манере, называя все те поощрительные меры, которых он ждал годами, я так обрадовалась, что расплакалась. Тогда Микеле обнял меня; пока он держал меня в объятиях, я видела поверх его плеча, как мы отражаемся в большом зеркале шкафа, и мне казалось, что мы помолодели. Кроме того, он объявил, что не только будет получать эту новую зарплату с февраля – как мы надеялись в лучшем случае, – но и задержанные выплаты с прошлого ноября. Затем, взяв карандаш и бумагу, он посчитал, что речь идет приблизительно о шестидесяти тысячах лир, и тут же предложил мне распорядиться ими так, как я сочту разумнее: я сказала, что хотела бы нанять приходящую домработницу, но, поразмыслив секунду, заключила, что нет, сейчас важнее срочно купить что-нибудь Мирелле, он спросил что, а я ответила, что еще точно не знаю, может, красное пальто, интерес к которому она не раз выказывала, туфли и другие мелочи, необходимые девушке ее возраста. Микеле изумленно посмотрел на меня. Тогда я добавила, что Мирелла проходит через сложный этап, когда богатые семьи отправляют дочурок хорошенько попутешествовать за границей. Микеле, насупив брови, хотел тут же поговорить с ней, и вообще, он, в отличие от меня, считал, что в сложные времена тем более не стоит пытаться скрывать от молодой девушки реальность, угождая ей и даже вводя ее в заблуждение покупкой одежды, украшений и прочих подобных безделушек. Я попросила его пока не говорить с ней, сказав, что сама дам ему знать, когда будет лучше это сделать. Я напомнила, что Мирелле в феврале предстоит несколько экзаменов, и, возможно, учеба, страх не преуспеть слегка нервируют ее: нужно посочувствовать ей. Больше того: поскольку двадцать восьмого у нее день рождения, я собиралась пригласить на обед кого-нибудь из ее друзей, устроить праздник. И хотя я отдаю себе отчет, что с учетом стоимости жизни сумма, которую мы должны получить, не так уж и велика, я сказала Микеле, что это знак: наши дела тоже потихоньку идут в гору. Все началось с того, что прежнего директора филиала, который совершенно не симпатизировал Микеле, перевели в Милан, а вместо него назначили нынешнего, который, напротив, очень ценит моего мужа. Микеле сказал, что это правда, у женщин прекрасная интуиция, и мы снова обнялись.

После этих объятий я внезапно покраснела: мне показалось, будто меня обнимал не Микеле, а другой мужчина. В его руках ощущалась какая-то новая сила, которая напоминала, как крепко они сжимали меня, когда мы только поженились. Он давно меня так не обнимал. Я думала, это потому что мы уже почти не оставались наедине, а по вечерам все время ужасно уставшие. Когда вокруг дети, а Микеле делает мне какой-нибудь комплимент или целует, я чувствую себя неловко и угрюмо отталкиваю его, хотя в глубине души польщена; Риккардо смотрит на нас с нежностью, а Мирелла, напротив, отводит глаза, давая нам понять, что такое поведение смехотворно, в нашем-то возрасте. Должна признаться, что в первое время братская манера общения, установившаяся между мужем и мной, очень огорчала меня, и я таила на сердце некоторую обиду на Микеле. Но ничего не говорила, опасаясь и впрямь показаться ему нелепой: я свыкалась с мыслью, что я уже старая и Мирелла, в целом, права. Больше того: ее безжалостная, хотя, конечно, невольная жестокость помогла мне легче принять неоспоримую реальность. Я особенно много думала об этом в тридцать пять, тридцать восемь лет. Но, как бы это ни казалось абсурдно, уже некоторое время я, напротив, испытываю куда большие сложности и даже ощущаю некоторое сопротивление в своих попытках признать, что старею и что мне следует от всего отказаться. Но я ни за что на свете не отважилась бы сознаться в этом ощущении, потому что ничто в женщине не кажется мне более жалким, чем нежелание свыкнуться с мыслью, что молодость кончилась и нужно научиться жить по-другому и находить новые увлечения.