– Бабы вносят в казарму разврат! – крикнул, багровея, Генкель.
– Разве был хоть один случай такого разврата? – спросил Ливенцев.
– Сыпной тиф заносят в казарму бабы!
– Разве был хоть один случай сыпного тифа?
– Довольно о бабах! – крикнул Генкель.
– Когда командир дружины скажет, что довольно, тогда мы прекратим этот разговор, столь для вас неприятный почему-то! – вызывающе сказал Ливенцев.
– Бабы!.. Бабы таскаются еще сюда к нам за бельем! Прекратить это надо! – почти задыхаясь, выкрикнул Генкель.
Ливенцев мгновенно представил так насмешившие его однажды боевые суда на внутреннем рейде, все увешанные матросским бельем, и сказал быстро:
– Устройте прачечную для ратников, как вы устроили лавочку, – тогда ратники будут мыть свое белье сами, как матросы во флоте.
– В самом деле, где же им мыть рубахи, нашим ополченцам? – поглядел на Ливенцева Полетика, а Мазанка, как будто это соображение только теперь пришло ему в голову, певучим своим голосом проговорил негромко:
– А каких свиней могли бы мы выкормить своими помоями, если бы наняли где-нибудь домик с сараем, отрядили бы свинаря туда, сделали бы большие корыта…
Он даже и руки расставил как мог широко – для того, должно быть, чтобы показать, какой величины сделать корыта, когда Генкель обратился к Полетике, весь кипя и щелкнув крышкой золотых массивных часов:
– Может быть, уже займемся тактическими задачами, господин полковник? Уже половина десятого.
– Да, в самом деле, черт возьми, – что же мы все с бабами? Бабы, конечно… Насчет баб я назначу комиссию из трех офицеров, и пусть все выяснят. И какой там разврат и тиф… И тогда я сам буду говорить с комендантом. Потому что лавочка – лавочкой, а я вижу, что бабы тоже необходимы… А вот во флоте, мне говорили, будто перемена какая-то будет… Вот тут прапорщик мне напомнил насчет флота… Недовольны будто бы высшим командованием… э-э… да. Но это не наше дело, конечно… А насчет баб – комиссию… То есть это я насчет лавочки сказал, чтобы комиссию, ну и насчет баб в том числе, – одна комиссия будет назначена… Прапорщик! – кивнул он Ливенцеву. – Запишите же, чтобы я не забыл, а то адъютанта нет, а я, конечно, забуду, черт возьми.
– Хорошо, я не забуду, – сказал Ливенцев, – а записать мне даже и не на чем.
– Да вот, все, господа, вот тут налицо… вот, и какого же нам черта думать, в самом деле! – воодушевился вдруг Полетика. – Вот, подполковник Пернатый – он будет за старшего члена комиссии, а вы, прапорщик, за младшего. А за среднего… вот поручик у нас есть, юрист. Он все это дело проведет сообразно… как это называется…
– «Своду военных постановлений»? – подсказал Кароли.
– Одним словом, в законном порядке… А вот что-то я хотел… Тефтели, тефтели… Нет, не тефтели… Что это такое, черт их, какие-то тефтели?
– Кушанье какое-то, – буркнул Эльш.
– Как кушанье? Вы что это такое, – кушанье?.. Башня есть такая, а на ней телеграф… ну, этот, беспроводный.
– Эйфеля башня? – пытался догадаться Ливенцев.
– Эйфеля, Эйфеля, – ну, разумеется! И вот… Мне говорили сегодня в штабе бригады, будто шестьдесят три тысячи немцев взяли в плен… Оттуда сообщение, от Эфтеля… Из Парижа.
– Кто же именно взял, если это не роковая тайна? – спросил Ливенцев.
– Кто-кто! Конечно, не австрийцы же, а мы!
– Французы, что ли? Где же именно?
– Ну, черт их знает, где именно!.. Нам через две недели будто бы выступать, а я тут буду о французах думать!
