Тут на глаза его навернулись непрошеные слёзы, так долго сдерживаемые, но он уже не стыдился их.
– Ещё я сильно растёр ноги, пока бежал за конём Хабича! – продолжил он, нисколько не сомневаясь в том, что эти добрые люди помогут ему.
При сих словах старший тут же усадил его на траву и снял изношенные до предела гутулы, а следом за ними и связанные Оэлун носки. От долгого бега они сбились, и ноги мальчика представляли из себя сплошные кровавые мозоли.
– Что делают, сволочи! – возмутился старший – Разве можно так!
Он повернул иссечённое степными ветрами лицо, и ласковая улыбка озарила его.
– Мы простые пастухи, мальчик! – произнёс тайджиут – Но помним твоего отца – славного Есугэя-багатура, защитившего нас, монголов, от множества врагов. Я сражался в его войске, когда дали мы отпор найманам, и скажу прямо: мало осталось у нас таких багатуров, как твой отец, а полководцев нет и вовсе! И теперь, видя бедственное положение твоё, сделаем всё, чтобы облегчить твои муки!
С этими словами он повернулся к своему младшему товарищу, протягивая тому грязные, насквозь пропитанные потом и запёкшейся кровью носки.
– Ну что смотришь? Пойди, помой их, не то сгниют его ноги!
Тот с готовностью протянул руки, но старший вдруг передумал.
– Постой! – остановил он его – Пожалуй, я сам! А ты промой парню раны, когда наш торопыга наконец доставит воду, да подложи какую-то тряпку почище между шеей этого несчастного и кангой!
Вскоре Тэмуджин, обласканный пастухами, уже сидел в седле, хотя и с той же злосчастной колодкой на шее. Конечно, ни о каком выпасе лошадей он не мог и думать, зато вполне успевал за скачущим рысью табуном. Правда, один из пастухов вынужден был скакать, держа в поводу его лошадь, что доставляло двум другим много неудобств. Теперь двое работали за четверых. Целый день, то и дело меняя взмыленных коней, они носились из края в край, и к позднему вечеру окончательно выбились из сил. На следующий день повторилось то же самое. Тэмуджин скакал уже без платка, отобранного Хабичем накануне, и в первый же час снова растёр шею, хотя и старался придерживать на скаку кангу. Дважды он едва не выпал из седла. Ремни, которыми привязали его, ослабли, и только чудом удалось удержаться на коне. Пришлось кричать сопровождавшему его пастуху, останавливаться, потом долго нагонять табун. В итоге закреплённый за ним пастух, как и он сам, только и делал, что старался успеть вслед за остальными, что отнюдь не прибавляло радости ни самому пастуху, ни его товарищам. На третий день стали роптать. Сначала заспорили, кому сопровождать пленника. В отличие от первого дня, уже никто не горел желанием возиться с ним: сажать и ссаживать с седла, кормить, поить, брести по степи со второй лошадью в поводу и… И много ещё делать из того, чему предпочтительнее скачка во весь опор, хотя бы и целый день. Впрочем, остальным двум тоже приходилось несладко. Работа за четверых утомляла всё больше, и вскоре недавние благодетели Тэмуджина принялись бурчать так, чтобы отчётливо было слышно ему:
– Сколько можно ещё надрывать себя, носясь по степи, словно не нужно нам ни еды, ни отдыха! А что получим мы, когда придёт время расчёта с Таргутаем?
Прошло совсем немного времени, и пастухи уже принялись высказывать недовольство в лицо.
– Скорей бы ты унял свою глупую гордыню! – изрёк самый младший однажды утром, совсем не скрывая своего раздражения – Табун движется со скоростью беременных кобылиц, а всё потому, что приходится ожидать, когда наш третий притянет тебя в поводу. Лошади, недополучая корма, тощают, словно в степи не конец весны, а самый разгар зимней стужи! Глядя на всё это, чем наградит Таргутай за работу?
