Завет Чингисхана. Доблестным предкам посвящается - страница 15

Другая семья приняла гостя вполне сдержанно, хотя и без прежней благосклонности. Зато в последующие ночи пришлось выслушивать такие речи, на фоне которых высказывания Тухай просто блекли. Всё чаще ему и вовсе отказывали в куске хлеба. Детская душа давно очерствела от всего того, что пришлось увидеть, услышать и прочувствовать. Но всё новые унижения подавляли, множили физические страдания. У него складывалось устойчивое впечатление, что в целом свете он одинок, и никто больше не питает к нему добрых чувств, лишь только злобу и ненависть. «Но ведь это только здесь, у тайджиутов, в месте моих мучений! – пытался убеждать он сам себя, когда становилось совсем невмоготу – Ведь есть ещё моя мать, и братья, и сестра! Они по прежнему любят меня и, верно, страдают, зная, что я томлюсь в неволе!» Он вдруг вспомнил, как мать пристыдила его, заставив благодарить бросающего их Мунлика, и мальчик, успокаиваясь невольно, стал припоминать те редкие случаи, когда с ним обходились участливо. Вскоре обида на людей утихла, и он понял, что жалость к слабым быстро проходит, зато сильным прощается многое, если с ними успех. «Мне бы только выбраться из этого места! – твёрдо решил мальчик – И тогда, на воле, или погибну, или, обретя силу, стану таким же могучим, как и мой отец!»

Однажды вечером Хабич, разглядывая искусанное до самой крови лицо пленника, с издёвкой спросил:

– Что, заели мухи моего мальчика?

Увидев Тэмуджина в обществе Таргутаевского слуги, в ожидании очередного представления стали собираться люди. И Хабич постарался оправдать их ожидания. Куражась, он почти выкрикнул, чтобы было слышно всем:

– Ты, раз уж скованы руки, отгоняй их как собака – ногой! Попробуй, у тебя обязательно должно получиться!

Как и предполагал оратор, тут же раздался громкий хохот его соплеменников. Довольный, он расплылся в улыбке, но тут послышался голос Тэмуджина, от звука которого тайджиуты уже стали отвыкать. Слыша одни лишь упрёки и оскорбления, мальчик замкнулся в себе и всё больше молчал. Но сейчас он, разлепив ссохшиеся от давней жажды губы, осипло произнёс:

– Ты, видать по всему, хорошо овладел тем, что сейчас предлагаешь мне!

И снова раздался хохот, причём громче прежнего, только теперь предметом смеха выступил сам Хабич. Слуга пришёл в бешенство. Схватив мальчика за колодку, он протащил его до самой коновязи, и привязал к ней, говоря:

– Теперь, щенок, придётся ночевать тебе под открытым небом! Останешься на привязи, как собака, а утром встретишь своего хозяина с покорностью, иначе моя камча будет охаживать тебя до тех пор, пока не покраснеешь от крови!

Скоро стемнело и изрядно похолодало. Степной ветер окреп и посвежел, просыпались первые капли дождя. Тайджиуты поспешили в юрты, и вовремя. Порывы ветра внезапно усилились, и хлынул ливень. Мальчик сидел под потоками воды, обхватив колени. Мокрая одежда противно липла к телу, и довольно скоро стал бить озноб. Но неоткуда было ждать ему помощи. Услышав о решении Хабича, люди разошлись, вполне довольные им. По крайней мере, в эту ночь никому из них не придётся принимать в своей юрте опостылевшего нахлебника, да ещё терпеть его немыслимую вонь! Именно по этой причине, а может быть, и из страха перед нойоном и его приспешником, никто не спешил помочь тринадцатилетнему мальчику, к страданиям которого все уже успели привыкнуть. Сейчас, под открытым и таким неласковым небом, Тэмуджин острее всего ощутил свою беспомощность. Щемящая жалость к себе охватила его. Он опять вспомнил братьев, сестру и мать, её частые рассказы о знаменитых ханах и багатурах древности. Но разве приходилось им тогда терпеть то, что теперь суждено выносить ему! И не легче ли сразиться с врагом, сжимая оружие в руках, полностью доверившись Небу? Но тут в памяти всплыли слова песни, которую часто напевала мать, убаюкивая его в раннем детстве… И, неожиданно для себя, мальчик запел. С первых же слов Тэмуджин удивился своему голосу – он зазвучал тихо, прерывисто и жалко. Пленник сглотнул пересохшим горлом и снова запел, стараясь повысить голос до крика. Голос срывался по прежнему, но в этот раз слушался не так тоскливо. Казалось бы, нет ничего глупее затеи – орать песню под проливным дождём на леденящем ветру, когда сам, промокший до нитки, сидишь в грязной луже! Но сейчас пленнику так захотелось услышать свой прежний голос, что он уже не думал ни о чём. Тэмуджин набрал полную грудь воздуха, и снова запел. В этот раз голос окреп и уже не срывался, но вскоре холод стал сводить челюсти, и петь стало труднее. Он помолчал немного, набираясь сил, и в который раз послышался его срывающийся под дождём голос. Мальчик пел, с усилием крича, пел о маленьком жеребёнке, что скачет, радуясь солнцу, всё дальше отдаляясь от матери. Пел о степных далях и беркуте, что парит высоко, и голос его прорывался через шум ливня, то и дело заглушаемый им.