Джоанна прекрасно осознавала, что Иварт терпеливо ждёт её, но не могла заставить себя подняться с удобного кресла, словно вросла в него, превратившись в часть старинной мебели. Тяжёлый груз вины, сдавливающий её плечи, за своё эгоистичное и недостойное поведение по отношению к тем, кто искренне её поддерживал и верил в неё, казался невыносимо давящим, словно змеёй обвивая её позвоночник и грозясь раздавить, словно безжизненную лягушку на лабораторном столе. Внутри неё, словно в затхлом болоте, неминуемо нарастала лужа страха и стыда, смешанных с мучительными уколами жалости к себе. Ей совершенно не хотелось, чтобы эти терзающие, мучительные чувства стали известны ему, чтобы он увидел её такой слабой и жалкой.
– Джоанна, сколько тебе лет? – внезапно спросил он, и его голос прозвучал как будто сквозь толщу воды, доносясь откуда-то издалека.
Она вздрогнула от неожиданности, внезапно осознавая, что по-прежнему находится в его просторном кабинете в поместье. Счёт времени давно потерян в круговороте этих странных, пугающих событий, и она уже не понимала, сколько прошло времени.
Двадцать? Двадцать один? Её память, казалось, намеренно играла с ней в злую шутку.
– Зачем ты это спрашиваешь? – резко ответила она, нахмурившись и сверля его подозрительным взглядом. – Решил напомнить мне о нашей разнице в возрасте, чтобы я не забывала, кто здесь главный?
Иварт, словно не заметив её колкости, в ответ лишь тихонько засмеялся, спокойно и расслабленно, становясь невыносимо привлекательным, и внутри неё, словно цветок, медленно распускающийся под лучами солнца, что-то робко сжалось. Это была надежда – трусливая и застенчивая искра, едва заметная, но, всё же дающая о себе знать. Она признавала, что всё ещё любит Кьерана, и это чувство, словно старый шрам, не исчезнет просто так, за несколько коротких дней или даже долгих лет. Но было бы глупо и нечестно отрицать, что она испытывала сильное притяжение и к Иварту, к его таинственным, глубоким глазам, словно бездонным омутам, в которых, как ей казалось, она могла утонуть.
Джо вновь нахмурилась, стараясь спрятать своё смущение так глубоко, словно зарывая его в землю, чтобы острые когти Иварта ни при каких обстоятельствах не смогли его достать и выставить на всеобщее обозрение.
– Я хотел бы сказать, – продолжал он, медленно облокотившись на полированный стол и сцепив свои изящные, аристократичные пальцы, – что в твоём возрасте мир способен обрушиться на тебя со всей своей жестокостью. Твоё восприятие сейчас… слишком острое, и ты видишь вещи в более ярком и болезненном свете, а бремя вины, которое ты несёшь на своих хрупких плечах, безмерно тяжело, и может сломать тебя.
Она, словно оглушённая, подавила тихий стон, готовый сорваться с её губ.
– Ты называешь это острым восприятием? – язвительно бросила она, насмешливо приподняв бровь. – То, что ты безжалостно выдавливаешь из самой души, пока не станет невыносимо больно и не останется ничего, кроме пустоты? Мне кажется, гораздо проще игнорировать всё, закрыв глаза и заткнув уши, чем пытаться осознать свои ошибки и глупости, совершённые за эти долгие годы. Века.
Он, словно оценивая её состояние, с пристальным вниманием рассматривал её, и его проницательные, словно рентген, глаза казалось, проникали в самую суть её измученной души. Ей даже показалось на мгновение, что он каким-то образом расправляет её сломанные кости, возвращая ей способность двигаться и дышать.
