– Я совсем не долго была в детском доме, – рассказывала Инна, – но помню все. Я там постоянно плакала, меня заставляли есть – это было какой-то пыткой. Один раз воспитательница стала меня с ложки кормить, и меня вырвало ей на халат. Она так орала на меня! А родителей своих настоящих я помню. Они ругались постоянно, пили водку, дрались. Я от них пряталась. Меня к себе часто соседка забирала, но и она не была хорошей. Вроде доброе дело делала – давала мне приют, но постоянно ворчала на меня. Пьяным отродьем называла. А приемные родители хорошие, очень хорошие. Но ты знаешь, все-таки не они меня родили, и мне часто непонятно в кого я, откуда я, и вообще кто я такая. Как будто я потерянная какая-то, как будто меня лишили корней. Как будто все на своих корнях, а я на чужих. Прижилась на этих чужих корнях, но постоянно чувствую себя не на своем месте, хотя жаловаться мне не на что. Приемные родители меня поддерживают. Они мне не только родителями стали, но и друзьями.
Я тоже рассказывал Инне то, что не мог бы рассказать никому. Например, я поведал ей о смерти отца, о страданиях матери на его могиле, и как это все повлияло на меня.
– Мама всегда для меня была особенным человеком, – признался я как-то ей. – У меня с ней незримая связь, и она всегда была в курсе моих дел, но вот о тебе я ей никогда не говорил. О тебе она не знает.
Вообще, я заметил, что когда мы с Инной остаемся наедине, то начинается у нас какое-то сплошное откровение с обеих сторон. Она мне открывала душу, а я ей. И чем старше мы становились, тем более откровенными были наши разговоры.
С девятого класса мы уже открыто представляли собой влюбленную парочку и были уверены, что в будущем обязательно станем мужем и женой. Маме своей я так ничего и не сказал об Инне, и в дальнейшем не собирался этого делать. Все, что было связано с Инной, было для меня слишком личным. Мама, конечно, знала, что я дружу с Инной наравне с Сашкой и Серегой, но даже не подозревала о нашей с Инной романтической привязанности друг к другу.
Я был уверен в Инниной любви ко мне, но всегда чувствовал, что люблю ее больше, чем она меня. Это было заметно, потому что она могла жить без меня, могла заниматься какими-то своими делами, а я без нее не мог. Без нее в меня вселялась та страшная боль, знакомая мне еще с того времени, когда мать моя убивалась на могиле отца, или когда она уходила, покидая меня в садике. Мне казалось, что давно я перерос эту боль, но в переходном возрасте на меня, что называется, стало «находить». Ни с того ни с сего накатывало знакомое ощущение потерянности. Я будто терял опору, твердь. Жизнь, казалось, утекает сквозь пальцы, и я не понимал кто я, что я, зачем я. Пустота и боль… Так вот Инна умела унять мою эту боль, умела заполнить пустоту. По крайней мере, рядом с ней я не чувствовал боли. Мне наоборот было хорошо и радостно. Инна была бальзамом для меня, пластырем для моей раны. Без нее я чувствовал себя так, будто меня выключали, как лампочку, и я переставал жить.
За три километра от нашего поселка простирались пахотные поля одного из совхозов. Мне нравилось уходить к этим полям и наблюдать за работой тракторов и комбайнов. В будущем я видел себя механизатором. Мать моя и слышать об этом не хотела и настаивала, чтобы я поступал в юридический институт. Но мне совсем не хотелось быть юристом. От одной мысли, что я буду изучать закон и право, на меня наваливалась скука. Мать же не понимала меня совсем, давила на меня, высмеивала мое желание. А Инна говорила мне, что всегда надо идти за мечтой:
