Короче, мама… Я её тоже плохо помню, но обычно всплывает картинка, как она сюсюкает меня на руках, а мне так хорошо, так спокойно и тепло. Хотя, наверное, это по рассказам тата – откуда ж мне помнить себя малюткой? Так вот, мама склоняется надо мной и шепчет какую-то добрую сказку, улыбается, как ангел, и будто светится в тусклом свете – а может, это свеча горит на столе… не вижу. Затем к нам подсаживается татуш. Он целует меня в лобик, гладит по головке, обнимает маму и спрашивает, сильно ли я сегодня капризничала. Мама говорит, что котятам полезно немножко покапризничать, и притыкает потуже одеяльце, чтобы мне было ещё теплей и уютней. Эх… – Лиса закатила глаза и сморгала набежавшую слезу. – Вот было бы счастье жить до сих пор вместе, как остальные семьи, зачем так всё получилось?.. Теперь так тяжело…
– Значит, у нас обоих одна беда – мы хотим жить, как другие… – немного грустно сказал Ян.
– Ну да… – вздохнула Сева и продолжила: – Я почти не помню, как мама болела: когда ей становилось хуже, татуш постоянно выпроваживал меня из её комнаты и разрешал побыть с ней всё реже и реже. Я начинала скучать, хотя мама лежала прямо за стеной. Иногда я не слушалась и без разрешения вбегала к ней, но она не слышала и спала такая бледная и с такими синими губами, что становилось жутко. Я начинала плакать, не узнавая ту радостную маму, что всегда светилась, а татуш ругал меня и грозился повесить на дверях замки, если я буду мешать маме отдыхать. Но когда она приходила в себя и принимала лекарства, то преображалась: улыбка снова просыпалась на губах, а щёчки розовели. Я сразу залезала к ней на кровать и принималась галдеть обо всём на свете, а она ласково гладила меня по голове и прижимала к себе. А иногда она думала, что я задремала, и тихонько плакала. От болей, наверное. Я лежала у неё на коленках и видела, как капельки падают на узор халата, на синие веточки с жёлтыми цветами, и тут же впитываются, оставляя тёмные пятна. Эх…
Потом вообще туман. Вижу только, как кругом всё померкло: и обои, и вид за окном, и есть не хотелось, и как-то стало совсем тихо в квартире. Мне уже не хотелось смеяться; татуш, если я к нему не лезла, всегда молчал. Тогда мы перестали говорить друг с другом и отдалились. Плохо без мамы…
Сначала он начал выпивать по выходным. Ему было на всё плевать; даже если я хотела есть, он резко отмахивался – и мне пришлось готовить самой. Варганила что-то простенькое, быстренькое, пока не нашла в маминых вещах старенькую тетрадку с рецептами. Со временем стало получаться, и вкусные ужины вернулись. Мы будто снова ели с мамой, но только она не сидела за столом… Я представляла, что она ещё там, за стенкой, но когда вспоминала правду, то слёзы сами рвались наружу. Не мог сдержаться и татуш.
Он продолжал пить и, чтобы я ему не мешала, как и грозился, на дверях повесил замки – они у нас и сейчас есть, уже в чешской квартире. Похоже, на работе его обязали посетить психолога или что-то в этом роде, он немного переменился, даже собрался взяться за ум, но ненадолго – бутылка оказалась всё-таки сильней. Тогда он решил, может ради меня в том числе, вырвать с корнем прошлые воспоминания: продать квартиру и переехать поближе к родственникам мамы в Чехию, к её двоюродной бабушке. Ни одной маминой фотографии не дал мне взять с собой. Как же я ненавидела его за это, а теперь почти простила. Да и, наверное, так я действительно гораздо меньше плакала.
