Ненавижу.
Не-на-ви-жу.
При первой же возможности я отговорилась головной болью и отправилась подышать на пляж с одной мыслью: всё, больше меня туда не заманят. Ни за что, никакими посулами.
«Дозу одиночества, срочно», – как любил говорить Дэриэлл, возвращаясь с вызовов в столицу.
К сожалению, отхватить дозу одиночества мне не удалось. Пляж тоже был занят. На дальнем неосвещенном краю ворковали парочки, ничуть не стесняясь соседства таких же влюбленных. Ближе к пирсу, на деревянном настиле, где днём продавали прохладительные напитки, девушка с гитарой услаждала слух немногочисленных поклонников. Наверно, пресловутый живой концерт. Сначала я хотела уйти куда-нибудь подальше и посидеть в тишине, а потом передумала. В конце концов, выступление не так уж мешало. Да и мелодия была приятной – рваной, джазовой.
…И смутно знакомой.
Я прислушалась. В глубоком, чуть приглушенном голосе слышались рыдания и беспросветное, чуть удивленное отчаяние: зачем всё это? К чему?
«Зачем ты тащишь меня снова
К людям чужим
Без единого слова?
Зачем ты берешь мои руки,
Изрезанные ножом?
И эти кошмарные звуки —
Ты говоришь – музыка.
Я говорю – мука.
Я знаю, что будет потом.
Зачем ты ведешь меня, глупую, нелепую,
На дальний причал?
И снова кошмарные звуки.
(Рояль заскрипел, саксофон застучал,
И, кажется, стонет скрипка.)
Смеюсь и плюю —
Твои губы целуют так мерзко и липко.
Бросаюсь в холодную воду с ограды.
Плыву.
Плыву за буйки.
В холодную моря громаду,
Пока ещё руки крепки.
Но шёлк этой юбки цыганской
Так тянет ко дну.
И волосы мне облепили лицо.
Тону.
Тону и смеюсь.
Вода в моих легких, и мне – всё равно…
Но что это?
Было темно и вдруг болью прорезался свет.
На досках лежать так холодно.
Прошу у тебя ответ;
Но ты только плачешь, Целуя мою рассеченную бровь. И я говорю – тихо – безумие. Но ты возражаешь – впервые – любовь».
Где-то на середине песни нижняя струна оборвалась, пронзительно взвизгнув. Ничуть не смущаясь, девушка-бард отложила испорченную гитару и продолжила петь, одним голосом вытягивая сложную мелодию. Слушатели, как завороженные, подались вперёд – и я вместе с ними. Здесь, на самом краю пирса, было сложно разбирать отдельные слова. Плеск волн заглушал голос, скрадывал окончания, и казалось, что певица задыхается от судорожного плача. Но последнее слово, произнесенное хриплым шепотом, я услышала очень четко. Сжалась в комочек, стараясь не вспоминать.
Безумие.
Любовь.
«Наверно, всё же безумие. Он ведь ушёл».
Кажется, я долго пролежала на просоленных волнами досках. Кто-то из слушателей принес гитару взамен сломанной, и девушка, подкрутив колки, продолжила петь. Я распласталась на мокрой шероховатой поверхности, вглядываясь в далёкие звезды, вслушиваясь в гитарные переборы. Издалека все песни походили друг на друга, но это странным образом завораживало.
Как будто она пела в одном ритме с морем.
Жирную точку в выступлении поставил диджей с ненавистной дискотеки, увеличивший громкость на радость толпе.
– Бедная Этна, неужели ей это действительно нравится? – сонно пробормотала я, усаживаясь. Футболка на спине промокла от волн, бьющих из-под низа в пирс. – Мне – точно нет. Да и в номер пора возвращаться, вставать завтра рано…
К моему большому удивлению, Этна и Сианна не отплясывали в летнем театре среди таких же энтузиастов, а вяло ругали вдвоём кого-то третьего, сидя на ступенях нашего корпуса.
– Кого ждём? – весело поинтересовалась я, подходя к злобной парочке. После долгого полусна на пирсе, между морем и музыкой, усталость полностью испарилась. И раздражение – тоже.
