Площадь Искр раскинулась на широкой горной равнине почти у самой вершины Грозогорья, а мастерская Грегора, затаившись в тени, глядела ровно в щель между крышами на другой стороне. Отсюда было видно и саму площадь, мощёную, пёструю и колдовскую, и дворец, застилавший своей тенью улицы, и бесчисленные лестницы, и мосты, ведущие вниз, к городским воротам. А там, у самых корней горы, уже раскладывал плетёные свои зернистые полотна рассвет. Лиловая лента в брызгах золота вилась у самого горизонта, к воротам медленно подползал мутный жемчужный туман, а на широкую подъездную дорогу ложился первый пыльно-песочный вздох грядущего дня.
Пахло терпкой и кисловатой солнечной сливой, сладким красным перцем, что торговцы везли в Грозогорье с тихих деревень Траворечья, пахло сочной ежевикой, которая давно кончилась в берестяных ярмарочных лотках, но сок её впитался в плиты площадей, в сосновые настилы улиц, в осенний воздух старого города…
– Где ты там, виноградная? – снова позвал мастер, и Хедвика с досадой открыла, как дрожит, дребезжит его голос, чуждый этому сумеречному звону можжевельника и дробной джиги, которую плясали на нижних улочках.
Не дождавшись ответа, мастер выбрался на крыльцо и протянул ей стеклянную чашку, над которой вился причудливый пар. Хедвика вновь вспомнила о ведьмах, прядущих над городом грозовые кружева, и приняла шоколад. Мастер ловко, ювелирно разломил пополам плоскую лепёшку и отдал половину.
Хедвика откусила сладкий ореховый хлеб и глотнула горячего густого шоколада. Мастер отставил кружку, облокотился на перила крыльца и обвёл рукой дальние дома, холмы и дороги. Вслед за его рукой протянулась дымная, бледно-оранжевая вуаль, словно фонарную гирлянду подвесил над городом.
– Чтобы лучше гляделось, – со смехом ответил он на взволнованный взгляд Хедвики. – Нет, не маг я, виноградная, не колдун. Но уж кое-чему научился…
Они молча смотрели на остывший в осеннем забытье город, а искрящаяся каменная пыль поднималась от площади и окутывала крыльцо, поднималась по стенам, ложилась на крыши, как странный прозрачный снег, такой бледный, что и не разглядеть, не коснуться. Матово блестела внизу черепица крыш, плоскими льдинами глядели чёрные, с колючими брызгами свечей окна, и далеко-далеко в холодном воздухе разносился плеск с Зелёной Реки.
– Иди спать. Устала, виноградная, – вздохнул Грегор, не отрывая глаз от дали.
Тихо и тоскливо было на душе, словно жалейка выводила грустный рил.
– Доброй ночи, мастер, – попрощалась Хедвика и, забрав чашку, вошла в дом.
Есть в любом мире драгоценная неповторимость, которую растяни – и не сохранишь. Бабочки в изломе солнца, сумрак в старом городе, тишина в Каменном храме или мимолётный смех.
8. Алчность до колдовства
Уснула – и вновь не застала утра.
Когда Хедвика высвободилась из пелены узорчатых видений, в окна уже лился день, улицы шумели, а в мастерской, под бормотание Грегора, звонко постукивал молоток. Пахло хлебом, карамелью, печёными яблоками. Пробиваясь в комнату сквозь круглые рыжеватые листья шиповника, приветливо светило солнце.
Умывшись из кувшина, Хедвика вошла к мастеру.
– Хорошего дня, мастер Грегор! Были ли утром гости?
Не слушая её и сосредоточившись на работе, тот лишь коротко кивнул. Только чуть погодя, закончив с камнем, отложил в сторону молоток и наконец искоса глянул на Хедвику:
– Снова всё проспала, виноградная? Ну, нечего полуночничать впредь. А теперь давай за работу принимайся, если хочешь-таки при мне подмастерьем остаться да выучиться кое-какой премудрости. Возьми-ка тот ящик, что углом на тебя глядит, и вытащи оттуда три коробочки – любые, на какие душа глянет.
