– Я княжна Евдокия Фёдоровна Превернинская – внучка бывшего хозяина имения…
– Что ж вы, Степан Никитич, княжну обидели? – граф повернулся к бородатому.
Наглые лисьи глаза взглянули на неё:
– Вы меня простите. Я сам барышню в вас не признал. Гляжу: платье простое, платочек ситцевый, косицы. И ни к чему, что крест и серьги золотые…
– Вы не обидели меня. Но я хотела…
– Степан Никитич. Вы не нужны, – тихо сказал граф.
Бородатый вышел в сени. У порога оглянулся на Евдокию через плечо.
– Я хотела просить вас… Не снимайте портрет дедушки со стены в гостиной.
Её болотно-карие глаза заблестели. Подушечки длинных пальцев придавили слезинку на щеке, как комара.
– Я обещаю вам, – сказал Будрейский.
– Благодарю. Прощайте.
***
В четыре часа семья собралась за обедом. Горничные раскладывали по тарелкам цыплёнка и разливали морс. Все молчали, будто не о чем было говорить. Владимир постукивал стаканом по столу.
– Я сегодня ходила в Первино и говорила с графом Будрейским, – призналась Евдокия.
– Дуня, дорогая, не надо было, – сказала княгиня.
– И каков же этот Будрейский? – поинтересовался Фёдор Николаевич.
– «Что вам угодно?» – меня спросил. Мне – что угодно – в дедушкином доме!..
– Но, Дуня, он там хозяин, – заметила Мария Аркадьевна.
Все снова замолчали. Серебряные ножи начали резать печёное мясо. Опять застучал стакан. Тук. Тук. Тук-тук, тук-тук…
– Володя, перестань! – маменька схватилась за висок.
– А не пригласить ли к нам этого графа… хоть бы завтра вечером, – надумал Фёдор Николаевич. – Всё же надобно познакомиться. Вы не прочь, Марья Аркадьевна? Впрочем, так я и сделаю, следует послать в Первино…
– Папенька, позвольте, я схожу в Первино утром и передам графу Будрейскому ваше приглашение, – предложила Евдокия.
– Не надо, Дуня, – вмешалась княгиня. – Этот Будрейский живёт один?
– Я не знаю.
– Ты должна забыть привычку ходить туда. Это неприлично.
Дочка сдвинула полукруглые брови и смотрела не на мать – отцу в душу:
– Папенька, последний раз. Последний. Позвольте мне…
– Господь с тобою, иди.
***
«Благодарю Тебя, Боже Всещедрый, за то что подал мне случай ещё раз увидеть дедушкин дом, землю мою родную, помянуть душу его там. Да будет на всё воля Твоя», – Евдокия перекрестилась на образ Господа Вседержителя в своей спальне, спустила на плечи платок и вышла из дома.
На деревянном мостике она остановилась, облокотясь на перила. Солнце на глазах поднималось с востока, становилось жарче. Быть может, правы родители: нужно смириться с тем, что Первино отдано чужому. Нужно проститься с ним – и забыть.
Надо, надо забыть! Да сердце не слушается.
Евдокия перешла мостик – последний раз. Последний раз поднялась на крыльцо. Дверь нараспашку, слуги не встречали. «Теперь дедушкин дом открыт для всех…» Она переступила порог.
В передней – тишина.
В гостиной – ни души. Мебель стояла по-прежнему: слева клавикорд в углу, справа – жёлтый пуховый диван, два кресла и маленький столик. За ними – дверь в дедушкину спальню. Напротив, меж двух окон с жёлтыми портьерами – буфетный шкаф с напитками в хрустальных графинах. Из-под тюлевой шторки солнечный свет ниспадал на секретер из тополя, тень чернильницы и пера рисовалась на листе бумаги с четверостишием. Ровный почерк с завитками больших букв. Руки сами потянулись…
Мы ожидаем судный день,
Как проблеск солнечного света,
Когда, теплом души согрета,
Свободы пробудится тень…
