Жак-француз. В память о ГУЛАГе - страница 3

Но само его свидетельство было наделено такой силой, что все попытки соединить его с литературным вымыслом выглядели смехотворно. Оказалось, что правда, высказанная человеком такого масштаба, не терпит никаких ухищрений и прикрас; его субъективная точка зрения на события была несовместима с писательской субъективностью. Ведь человек, по словам Анри Мальро, это не то, что он скрывает, а то, что он есть. А кроме того, по точному замечанию Цветана Тодорова, «речь свидетеля значительно обогащает исследования историка даже в том случае, если первый не одержим таким же стремлением к истине, как второй»[2].

Дело в том, что быть свидетелем – такое же призвание, как быть артистом. Память Жака давно и упорно искала себе выхода. В тот момент, когда через несколько лет после ареста Жак-заключенный понял, что Жак-коминтерновец и сам он – одно лицо, а не два разных человека, которых система перепутала по ошибке, он другими глазами взглянул на своих товарищей по заключению и на преступную систему, которая превратила их в каторжников. Теперь он жил, чтобы запоминать и впитывать. В мире, где бумага и карандаш находятся под запретом, где любая запись грозит добавлением нескольких лет к сроку, он, чтобы сохранить добытые наблюдения, полагался только на свою исключительную память, которую ежедневно тренировал, в частности, в одиночной камере, а когда режим становился немного мягче, делал краткие записи на клочках бумаги и исхитрялся сберечь их во время постоянных обысков.

Через год после того как он выехал из Советского Союза, в 1961 году, в коммунистической Польше, где жизнь все-таки была свободней, чем в СССР, он зафиксировал всё, что помнил, исписав сотни карточек. Позже этот кропотливый труд приведет к созданию «Справочника по ГУЛАГу», своеобразного энциклопедического словаря, во всех подробностях отразившего тюремный мир, знакомый ему наизусть; Жак ставил себе цель изучить систему ГУЛАГа, чтобы понять «самую суть коммунистического тоталитаризма». Книга написана с трезвым пристрастием к точности, которое восхитило бы Маргерит Юрсенар[3]; в 1987 году она вышла в Лондоне на русском языке, затем в 1989-м в Нью-Йорке на английском, в 1991-м в Москве на русском, в 1996-м на японском, в 1999-м на чешском. Автору пришлось ждать десять лет, пока его труд опубликуют в Париже на его родном языке; это произошло в 1997 году. Да ведь ему и самому пришлось больше четырех десятилетий ждать возвращения «на землю предков», на авеню Сопротивления в муниципалитете Монтрёй.

Основные наши беседы с Жаком записаны на тридцати кассетах; в этих беседах мы попытались проследить и историю его терпения. Сейчас, когда я пишу эти строки, на дворе уже начало 2000 года, а Жак опять ждет. Теперь он ждет, когда будет готова книга, которую я пишу по его просьбе на основе наших с ним диалогов. Главное мое дело было – слушать; в нашей книге я выступаю как собеседник и рассказчик. В этой трагедии, с ее непременным катарсисом, в котором преломляются жалость и страх, я по очереди буду то хором, то публикой. В беседах с бывшим зэком, дающим свидетельские показания, я буду иногда играть роль безответственных, тех, кто не мог или не хотел знать правду. Я буду выступать как балованное дитя нашего общества, «везунчик», «левая интеллектуалка», одна из тех, кто предъявляет счет нацистскому тоталитаризму, более изученному и понятному, чем противостоявший ему и дополнявший его советский тоталитаризм; я буду воплощением всех тех, кому Жак должен бросить вызов, чтобы освободиться от бесконечной боли, ведь это не только его боль – это и страдания миллионов, загнанных в ад ГУЛАГа.