– Не знаю, ей-богу, не знаю! Я вас очень люблю, дорогая мадемуазель Фернанда, но, видите ли, Жака я люблю еще больше.
– Верю. Однако я расспрашиваю вас не только ради себя, но и в интересах Жака.
– Фернанда права, – вмешалась Эжени. – Она должна знать характер своего мужа, чтобы избавить его от мелких огорчений, а может быть, и от больших горестей. Ведь она сказала, что любит Жака и житейские мелочи не могут оттолкнуть ее от него. Раз Фернанда так говорит, надо поверить ей – она не станет лгать. Я считаю, что ее слово свято. С другой стороны, я знаю, что Жака нельзя упрекнуть в серьезных грехах, и, стало быть, будет вполне удобно сказать ей все, что ты знаешь о нем. Я вот, например, часто слышала о каких-то чудачествах Жака. Но могу во всеуслышание заявить, что никаких странностей с его стороны не замечала, и за три месяца, что он живет у нас, мне приходилось удивляться только его мягкости, его ровному характеру и трезвому уму.
– Вот как раз ты делаешь то, чего я не хотел делать, – прервал ее муж, – ты уклоняешься от истины. Правда, ты обманываешь нас безотчетно. Женщины всегда на стороне Жака, даже моя Эжени, хоть она-то, конечно, женщина здравомыслящая.
– Ну что ж, я хочу быть еще более пристрастной к Жаку, – сказала я. – Хочу увидеть его таким, каков он в действительности. Говорите, дорогой полковник. Какой характер у Жака? Кто он? Прихотливый оригинал? Человек вспыльчивый?
– Вспыльчивый? Нет. А если он и поддается горячности, я этого никогда не замечал. Он всегда кроток, как ягненок.
– А как насчет прихотей?
– Я отвечу вам лишь при том условии, что вы позволите мне дословно передать Жаку наш разговор – сегодня же вечером.
Условие несколько смутило меня. «Как, – думала я, – Жак узнает, что я заподозрила его в горячности, лишающей человека здравого смысла, и что я выспрашивала у его друзей о неведомых мне чертах его характера, вместо того чтобы напрямик расспросить его самого и всецело положиться на его слова!»
– Не беспокойтесь, – сказал мне полковник Борель. – Оставим в стороне этот вопрос, избавьте меня от необходимости отвечать на него, и ручаюсь честью, что я ничего не скажу Жаку.
– Может быть, я напрасно приступила к вам с расспросами, – возразила я, – но раз я это сделала, то и должна претерпеть все последствия своего любопытства. По-моему, будет честнее настаивать на своих вопросах, чем утаить их от Жака. Говорите же, я принимаю ваши условия.
Господин Борель наконец решился и охарактеризовал Жака приблизительно в следующих словах:
– Не знаю, каков Жак с женщинами, и, право, не вижу, какую пользу принесет вам то, что я могу сказать. Все дамы, которых я видел в обществе Жака, без ума от него, и не знаю, может ли хоть одна из женщин, любивших Жака, в чем-либо упрекнуть его. А вот я, хоть и люблю моего друга всем сердцем, зачастую сержусь на него. Я нахожу, что он сух, горд, недоверчив; меня возмущает, что в иные минуты он умеет внушить человеку любовь к себе, а пройдет эта минута, он тебя как будто и не знает. «Что с тобой, Жак?» – «Ничего». – «Тебе неможется?» – «Нет». – «Какие-нибудь неприятности?» – «Подумаешь!» – «А все же ты, как видно, не в своей тарелке». – «Нет, в своей». – «Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое?» – «Да». – «Ну, в добрый час». Оно, конечно, пустяки, все мы иной раз бываем в дурном настроении, однако ж, если мы уверены в друге, то обращаемся к нему за помощью, прося о любой услуге, какую он в силах оказать. Но не думайте, Жак никогда не попросит о малейшем одолжении – даже подать ему воды in articulo mortis
