Желтая змея - страница 3

Я долго думала, с чего мне начать эту книгу. Я вспомнила день, когда случился первый раз, но ведь булимия не могла начаться просто в один день. То, что произошло – всего лишь взорвавшийся сосуд, который наполнился до краев. Все началось далеко не с одного дня. Просто те события, которые непосредственно предшествовали этому дню, стали своего рода катализатором. Сработал механизм, запущенный очень и очень давно. Я не знаю, к сожалению, когда именно и что конкретно способствовало его запуску. Думаю, некая череда событий в моем прошлом. Прошлом, в котором о расстройстве пищевого поведения я и не подозревала. И вот спустя три с половиной года булимии и пять лет ремиссии, я начала разбираться в нем. В своем прошлом. Я решила что нужно начать с самого начала…

В той семье, где я родилась, я, как понимаю, была желанным и долгожданным ребенком. Незадолго до моего рождения моя мама развелась с мужем и встретила моего отца. Мой отец был на тот момент женат и из семьи уходить не собирался, но, по словам мамы, был рад ее беременности. Тем не менее все свое детство я отца не видела, и воспоминания о нем появились у меня ближе к подростковому возрасту, когда он на некоторое время появился в нашей с мамой жизни.

С рождения меня воспитывала мама и ее родители – мои бабушка и дедушка, и прабабушка. Меня окружало поколения матерей и дочерей: прабабушка, бабушка, моя мама. Судя по их рассказам, все они ждали моего появления. Однако после моего рождения мне долгое время не давали имя. Искали подходящее. Как рассказывала мама, хотели что-то особенное, не как у всех. В итоге моя прабабушка подняла вопрос о том, что ребенок без имени – это нехорошо, и мне выбрали мужское польское имя, которым батюшка в церкви крестить меня отказался. В итоге меня окрестили русским православным именем, но в документах мать записала то, другое имя. Когда я подросла, то часто повторяла его вслух, когда никого не было рядом, пытаясь свыкнуться с этим именем. Ощутить его на вкус, так сказать. Оно было мне чужим. Но мама всегда повторяла, что оно красивое и редкое. Оно выделяет меня среди других девочек, у которых имена, по мнению мамы, были “колхозные”. Мне, если честно, не очень это нравилось. Мне не хотелось выделяться.

По рассказам мамы, в младенчестве я была очень спокойная. Не доставляла ей хлопот. Лежала молча, по ее словам, не капризничала и не кричала. Тем не менее у моей матери была послеродовая депрессия. Она рассказывала, как трудно ей было без сна, как она переживала и тревожилась за все, связанное с уходом за младенцем. Бабушка рассказывала, что мама часто не могла подняться ночью ко мне, и они с прабабушкой по очереди ухаживали за мной.

Я очень рано начала говорить и ходить. Удивительно, что на всех фотографиях, где мне нет и года, я выгляжу очень серьезным и задумчивым ребенком. И нигде не улыбаюсь.

Когда мне было два года, моему деду дали дом в деревне. Он занял должность заместителя директора совхоза и уехал жить туда. Мы остались вчетвером. Бабушка работала в очень крупной организации и пока не могла оставить работу. Дедушка жил какое-то время один, но со временем в деревне завели собаку, нужно было сажать огород и постоянно присматривать за хозяйством, и из города к нему перебралась его теща, моя прабабушка.

Моя прабабушка почти не говорила по-русски, потому что была украинкой. Но я прекрасно ее понимала. Вообще я мало что запомнила о ней. Всего несколько воспоминаний. Но они очень отчетливые и теплые. Например, ее странную речь и как она ласково называла меня по имени, которым меня никто не звал. Она не принимала иного имени, кроме того, что нарекли меня при крещении в церкви. Или, когда меня привозили в деревню, она брала меня на руки, подносила к березе, которая росла во дворе, к ее низко спускающимся “сережкам”, и я хватала их рукой. Мне было тогда всего два или три года.