Желтая змея - страница 4

Я звала ее баба Фрося. Баба Фрося много времени проводила у себя в комнате. Когда я приходила к ней, она показывала мне платок, завязанный узелком. В нем она хранила лекарства. Я молча наблюдала, как она развязывала свой узелок и принимала таблетку. Думаю, она болела, но никому особо до этого не было дела. Все остальные взрослые с ней очень плохо обращались. Орали на нее, почти не разговаривали, понукали и вообще обращались так, словно срывали на ней свое зло. Каждый свое.

В семье вообще часто скандалили, и было словно принято общаться на повышенных тонах. Чаще всего ругались между собой бабушка и дедушка, кричали друг на друга. Кричали на маму. Бабушка обзывала ее, а мама, в свою очередь, срывала зло на самой пожилой и беззащитной. На своей старенькой, безграмотной, почти не говорящей по-русски бабушке. Между матерями и дочерьми в моей семье были негласный конфликт и неприятие друг друга, словно предающиеся из поколения в поколения.

Помню, однажды, это было летом в деревне, мы с мамой собрались в уличный душ, и когда уже почти зашли, мама окликнула прабабушку. Та шла в огород. Мама похлопала себя по пятой точке, демонстрируя этим жестом, как я поняла тогда, то, что прабабушка не достаточно часто моется. Не могу объяснить, почему я так подумала. Возможно, этот жест означал нечто иное, но мне стало стыдно за маму перед бабой Фросей.

Удивительно было, что при таком отношении прабабушка всегда защищала слабых. Например, если бабушка и дедушка ругали за что-то маму, кричали на нее и обзывали, баба Фрося говорила: “Що ви, дитини, як бджоли, жалите…”.(Что вы ребенка, как пчелы, жалите).

Баба Фрося умерла, когда мне было около шести лет. Тихо, во сне, не причинив никому проблем. Помню, как бабушка сильно плакала на кладбище, обнимая железный крест. Мама после ее смерти постоянно повторяла мне, что виновата перед прабабушкой за то, что кричала на нее и плохо с ней обращалась.

Я не чувствовала ничего. Ни печали, ни скорби, ни сочувствия к бабушке и маме. Не знаю, почему. Меня не испугал красный гроб, который вынесли во двор, не вызвали эмоций и сами похороны. Никто из взрослых не заговорил со мной на тему смерти прабабушки и не спросил о том, что я чувствую. Но это было в порядке вещей в нашей семье. Мать изливала душу мне о том, как она виновата, но ни единого раза не поинтересовалась тем, что чувствую я и как я пережила утрату. Хотя однажды она все же спросила меня: “Ты же все равно ничего не поняла?”. Вопрос прозвучал в утвердительной форме, и это было единственное, что она сказала мне про смерть бабы Фроси.

После ее смерти жизнь пошла своим чередом дальше. Мы остались вчетвером. Дедушка жил в деревне, мы с мамой и бабушкой в городе. Бабушка ходила на работу, а мы с мамой сидели дома. Моя мать находилась со мной в декрете. По закону она могла сидеть в декрете сначала до трех лет, потом до семи лет. Она говорила, что на работу выходить ей не разрешает бабушка. Якобы она не хочет, чтобы меня отдавали в садик. Но, возможно, мама сама не желала выходить из дома. Дома ей было очень интересно. Она играла со мной, учила меня, водила меня на всевозможные мероприятия и кружки.

Мне было хорошо жить с мамой и бабушкой. Бабушку я очень любила. С раннего возраста я ощущала невидимую связь между нами. Когда я была совсем маленькой, двухмесячной, мама попала в больницу с воспалением почек, а я осталась на попечении бабушки и прабабушки. Бабушка рассказывала, что я долго кричала голодная, а она укачивала меня. Смесь можно было получить только на детской кухне по талонам, а до этого времени кормить меня было нечем. Бабушка, пережившая голод, эвакуацию и войну, не растерялась. Отварила куриный бульон, процедила и давала мне его через тряпочку. Она рассказывала мне об этом перед своей смертью, когда нам удалось провести некоторое недолгое время вместе. Вспоминая ее натруженные руки, я представляла, как она держала меня кульком и поила этим куриным бульоном.