сейчас и бывалой доселе порою.
Семейные травы меж нами лежат.
Не вытащить корни из плотного грунта,
чтоб в ясном порыве к тебе добежать.
Ах, так безуспешны мечтанья о бунте!
Тут любят свободно, вкушая и жмясь,
животные, птицы, цветы и народы,
текущие воды, друг к другу стремясь,
к озёрам, прудам и морям, и болотам.
Я только листочком сумею достичь
подножий твоих или веткой при буре,
иль, молнию выждав, горенье постичь,
и пеплом досыпаться к дальней фигуре.
Я кроною песни вседушно пою,
чтоб помнила в этой невстрече тягучей.
Весною пыльцу тебе нежно пошлю!
Надеюсь, от ветра и пчёлок получишь.
И мне ты цветочную плеву хранишь,
что скоро вся будет наполнена проком.
Но, знаешь, росточек, возросший малыш,
как мы, будет вечно забыт, одиноким.
Любимый фонарь
Дороги-асфальты, как жжёный картон.
Тревожат дожди, убыванье наличных
и пахнущий где-то вдали ацетон
среди изобилия хлынувшей дичи
на русую голову, плечи, в лицо,
в летящую, с мая ожившую, душу
поэта, что рубит пером подлецов
и помнит о деве, какой не стал мужем,
о той, что искал (иль уже не искал)
от пары потерь тёплых уз, завершенья.
А тут под ногой ещё смазался кал
оставленной кучи чужих отложений.
А взор окружают старухи и пни,
и птичьи скелеты, и лаи собачьи,
тычки от чужих, полубрань от родни,
зазывы шалав и бандитов всезлачных.
Но год уж белейший фонарь перед ним -
её замечательный образ сияет,
молчит, улыбаясь, как ласковый мим,
и к лучшему путь, темноту освещает.
И лирик шагает, а в нём тихий знак -
ярчайшее пламя любви к ней без дыма.
И кажутся страсти, невзгоды и мрак
с лучистым попутчиком бренно-пустыми…
Просвириной Маше
Военное звучание
Сгорают на флагах девизы,
гудят все расщелины ран,
свистят опустелые гильзы
и дула, как дудочки, чан.
Ветра испускаемых духов
рождают оркестр в тиши,
что слышится хищному уху.
Так гибнут солдаты в глуши,
на рытвинах прежнего боя,
ушедших отсюда врагов,
наевшихся кровью, разбоем
средь хат и горящих стогов.
И, жизни свои довершая,
бойцы предпоследне хрипят.
Спокойность к себе приглашают
ослабшие тельца ребят,
вплетают кривые дыханья
в витающий воздух вокруг.
Разрознены жесты, порханья
и шёпот, смолкающий звук.
Не слышат их Господа уши
за ходами волка и крыс,
за взмахами ястребов, мушек,
что публикой тут собрались…
Немощный
Костыльное горе устало хромает
(с бегущими толпами явно не в такт)
и грузные муки грехом объясняет,
все их обозначив как ценник расплат.
Цепочка спиралью на сморщенной шее,
сапожная ширь на костлявых ногах,
большой балахон, будто знамя на рее,
и жалобь молвы и руганья в слогах.
И сердце уже колоколит о кости,
всё реже и тише, качанье глуша.
Смиряет Бог звонницу хладною горстью.
И в свечку души ветер дышит, туша.
Вот так вот блуждает подраненный чем-то
и взгляды идущих пугает всегда.
Наверное, ждёт пожаления, цента,
подмоги от тех, кого знала беда.
Ведь только они соучастны, знакомы
с забытостью, пытками и немотой,
в которых вселялась хвороба иль кома,
в которых живёт ком недобрый, густой.
Дитя человечье стремится куда-то,
старея, дряхлея, как лист октября,
бредёт к умиранью иль лечащим датам,
ссыхаясь, мокрея иль даже горя.
А солнце всё также сияет, как здравым,
тенями листочков играя с землёй…
Уходит куда-то без помощи, славы,
с поникшей, пока что живой, головой…
Вавтобусная красотка
Юная ласковость в этом лице,
с точками родинок возле предщёчий,
кое-где в чуть конопатой пыльце.
Стройность пленительна так же, как очи.
Рыже-каштановый облик волос
