– Тогда так же было, – развеселился Матвей. – Быстренько, а то уже отправляется. Спасибо!
Как бы Матвей не спешил, всё равно пришлось вскакивать на подножку отправляющегося поезда. Закинув гербарные сетки на верхнюю полку, а рюкзак в багажный рундук, он растянулся на нижней полке. Жёлто-коричневая степь за окном застыла надолго и действовала убаюкивающе. Проводник зашла за билетом и принесла постельное бельё.
– Чай будете? – равнодушно поинтересовалась она, заталкивая билетный картон в кармашек проводницкой сумки.
– Два стакана, только не солёный, – уточнил Матвей.
– Сами будете накладывать, чего захотите, – бросив короткий, ироничный взгляд на пассажира, уточнила та. – Принесу пакетик того и другого. Двадцать копеек.
– Что двадцать копеек? – не понял молодой человек.
– Два стакана – двадцать копеек, – пояснила проводник.
– Хорошо, – усмехнулся Матвей.
– Я что-то сказала смешное?
– Нет. Просто вы похожи на мою бывшую воспитательницу.
– Располагайтесь, – сухо ответила проводник и добавила. – Спиртные напитки не распивать. Вызову наряд, – и ушла.
Молодому человеку было не до сна, хотя день подходил к закату и качка на пароме немного его измотала. Он вышел в коридор, в поисках хоть кого-то из пассажиров соседних купе, но и там было пусто.
– Вам повезло, – попытался он заговорить с проходящей по вагону проводником. – Вагон пустой. Можно отдыхать.
– Ничего, сейчас набьются, – ответила та, заглядывая по порядку во все купе.
– Кассир на вокзале сказала, билет последний, а пассажиров нет.
– По всей дистанции бронь раскидана, – объяснила проводник.
– А-а, ясно, – разговор не завязывался, и Матвей так же потерял к нему интерес.
Немного постояв, он вернулся обратно в купе и, расстелив постель, улёгся. Жёлтый свет фонарей монотонно проплывал в окне, выхватывая и внутренности вагона. Он закрыл глаза и картины из интернатовского детства снова встали яркими образами.
«Сколько пришлось вытерпеть, – одолевали, терзающие сознание, мысли. – Как мне пришло в голову, что там замок? Это же надо такое иметь больное воображение? Парамон, конечно, большая сволочь был. Не случайно, выражение – «сволочь – хороший человек», было его любимым».
– Ты, хочешь сказать, мы дураки? – брызгая слюной, закричал Парамон и сжал кулаки. – Ах ты… ты… инкубаторкий ублюдок!
– Это вы сами сказали, – отрезал Матвей.
От раздираемой злобы Парамон схватил мальчишку за волосы над ухом и рванул. Матвей взвыл от боли.
– В холодную на три дня! – орал Парамон, вталкивая подростка в комнату для отбывания повинности и с силой захлопывая за тем двери. – Я тебе устрою дураков. Посидишь у меня и взвоешь!
Холодная комната соответствовала своему названию: в ней и правда было прохладно летом, но зимой, несмотря на то, что специально убрали батареи, всё-таки было тепло. Бледный свет едва освещал небольшое пространство. Матвей зажмурился и сосчитал до тридцати, чтобы глаза быстрее привыкли к мраку. Сама комната располагалась в цокольном полуподвальном этаже хозяйственной постройки с единственной, выходящей на улицу, узкой фрамугой, нижним краем лежащей на земле. Снаружи фрамугу оббили металлической сеткой. Она была настолько узкой, что через неё были видны только ступни проходящих. В комнате стояла кровать со старым, прелым от мочи матрацем, в углу – ведро для надобности отбывающего наказание.
Сначала Матвей решил ориентироваться по звонкам на уроки, но время так медленно тянулось, что он быстро потерял счёт. На ум пришла книга о судьбе легендарного Котовского. Матвей даже представил, как Котовский сидит в темнице и не унывает, а делает гимнастику. Он решил последовать примеру и тоже заняться физкультурой. Выждал очередного звонка на урок и приступил к занятиям, но все упражнения, которые он помнил, закончились, а звонка с урока всё не было. Он пробовал ходить, сидеть, лежать и даже прыгать, но время словно остановилось. Издали раздавались голоса интернатовцев, выбегающих на перемену. Матвей заглядывался на фрамугу в ожидании, что хоть кто-то из друзей появится там, но звенел звонок и двор умолкал до следующей перемены.
