Он ведь прикоснулся ко мне, а я не заорала, не засучила ногами, как пленник, даже не пикнула. Так, Алинора говорила, надо соврать что-то про неземную любовь… Как же она там советовала?..
- Моя безмерная любовь к вам, милорд, помогла победить проклятье, - пробормотала я.
Мужчина подался вперёд так стремительно, что я вскрикнула от неожиданности.
Совсем рядом я увидела темные глаза, полыхающие гневом, сурово сжатые губы…
- Лгунья, - процедил Левенштайль сквозь зубы.
Я и сама понимала, что вышло фальшиво. И даже умудрилась покраснеть. Оставалось надеяться, что в карете было достаточно темно, и герцог не заметил предательского румянца.
Левеншталь откинулся на спинку сиденья, скрестил на груди руки и закрыл глаза. Только трепетавшие ноздри указывали на то, что он не был спокоен. Я помалкивала, решив пока повременить с заверениями в любви.
Лгунья… Герцог назвал жену лгуньей…
Что ж, сразу можно было понять, что никакой любви в этой семье нет. А была?..
Я украдкой разглядывала мужчину, сидевшего напротив.
В моем мире он считался бы очень красивым. Мог бы стать актёром или фотомоделью. Черты лица были не слишком правильными, но гармоничными и очень… мужественными. Я невольно сравнила этого человека с натурщиками, которых нанимала для позирования. Ни у одного не было такой по-настоящему мужской красоты. Смазливые мальчики, слабохарактерные юноши, самовлюбленные мужчины… В картинах я придавала им необходимую суровость и решительность, а вот с Левенштайлем не нужно было приукрашивать реальность… И если подвинуть светильник чуть в сторону, чтобы освещение было немного спереди и сбоку, получился бы замечательный портрет.
Машинально я сложила руки «окошком», соединив указательный палец левой руки с большим пальцем правой, а указательный палец правой руки – с большим пальцем левой, чтобы образовалась рамочка. Так художники отыскивают наиболее выгодный ракурс.
Прищурив один глаз, я навела «рамочку» на Левенштайля. Да, лучше всего написать портрет крупным планом, с разворотом головы в три четверти, чтобы хорошо был виден резкий профиль, четкий абрис губ…
Муж Алиноры вдруг открыл глаза и уставился на меня, а я, застигнутая врасплох, испуганно смотрела на него, продолжая держать «рамочку».
- Ты что это делаешь? – в голосе герцога послышалось удивление.
- Ничего, - быстро ответила я и села, как примерная девочка, сложив руки на колени.
- Ты что… колдуешь?! – Левеншталь прищурился, оглядывая меня от макушки до кончиков туфель.
Взгляд его задержался на моих ногах, и только тут я вспомнила, что для удобства заткнула подол платья за пояс. Надо сказать, чулки в этом мире были произведением искусства. Сейчас на мне были ажурные шелковые, черного цвета с алыми бантиками на подвязках. Надевая их, я подумала, что теперь мне только плясать канкан в кордебалете. Тогда было смешно, а теперь… теперь смешно не было. Потому что глаза мужчины вспыхнули, и я перепугалась этого огня ещё больше, чем разоблачения, и торопливо одернула подол платья, спрятав и ноги и чулки под три юбки – одну верхнюю и две нижних.
Левенштайль ничего не сказал, но нахмурился и снова закрыл глаза, отодвинувшись в угол кареты и подсунув подушку под плечи – вроде как уснул.
Я с облегчением выдохнула. Дикий какой-то… Чулков, что ли, никогда не видел? Или тут как в девятнадцатом веке – женщина показала щиколотку, мужчины упали в обморок?
