Чичи решила, что не позволит ничему встать на пути «Сестер Донателли» к записи шлягера. В выступлении имело значение все: выбор песен, аранжировка, одежда, но особенно – звучание. Каждая написанная Чичи песня обладала достаточным потенциалом, чтобы швырнуть ее из неизвестности прямо в центр внимания публики. Чичи лихорадочно строила планы и даже вспотела от напряжения. Казалось, она собственноручно перетаскивает камни, из которых предстоит возвести пирамиды.
Чичи наблюдала за свободно державшимся на сцене Саверио. Он как будто отошел на задний план, оставив «Смешливых Сестричек» отдуваться за него, а сам притопывал ногой, оглядывая танцующих, оценивая интерес зрителей к песне, вкладывая при необходимости ровно нужное количество усилий и не утруждаясь, когда в этом не было потребности. Солист всегда мог себе позволить отдыхать на сцене. Но не девушки. Они должны были изображать чувства, трогать сердца и притягивать зрителей.
Пробравшись сквозь толпу под последние ноты Oh Marie, Розария взяла Чичи за руку.
– Я хочу познакомить вас с моим сыном, – сказала она.
– Не стоит беспокойства, миссис Армандонада, – отказалась Чичи. – Он ведь занят.
– У него сейчас перерыв, – настаивала Розария.
– Я уверена, что он хочет отдохнуть.
– Для этого еще будет время. Пойдемте со мной.
Чичи хотелось провалиться сквозь землю. Розария тащила ее за собой, расталкивая людей, а Чичи страдала: платье не то, сандалии тоже, локоны висят печальными сосульками. Да еще и нынче после обеда у нее сгорел на солнце нос, когда она прибирала во дворе после гостей. Совсем не так она планировала выглядеть, представляя себе минуту, когда пробьется на профессиональную сцену. К тому же – ну как скажешь матери, что видела, как ее сын стоя занимался любовью с девушкой из того же ансамбля незадолго до начала концерта?
– Саверио, это Чичи Донателли, – представила ее Розария. – Сегодня я обедала у нее в доме.
– Привет, Саверио. Какая удачная программа!
– Grazie[17].
А вот Саверио выглядел весьма привлекательно. И кудри у него не развились. Нос, правда, немножечко кривоват, но это не имело значения. Он был галантен и вежлив – прямо мечта любой итальянской матери. Розария вернулась к своему столику, Чичи – к своему, и представление продолжалось.
Саверио встал у микрофона. Оркестр настроился на заключительную часть концерта. Чичи внимательно следила за сценой. Вот и Глэдис присоединилась к Саверио в лучах софитов. Солистка переоделась в чрезвычайно элегантное вечернее платье – воздушное, с открытыми плечами, сшитое из чесучи медового оттенка и собранное на талии настоящим водопадом искрящихся стразов. Саверио протянул к ней руку, она ее приняла. Он поклонился. А когда выпрямился, они завели By the Sea.
Чичи заинтересовало сценическое мастерство солиста и солистки. Она следила за тем, какие именно песни они отобрали для исполнения и как определенные мелодии сочетались друг с другом в программе выступления. Взаимодействие этой пары с оркестром отдавало магией, и дело было не просто в том, как они пели и держались. Они не выставлялись, как блестящие безделушки в витрине, призванные завлечь потребителя на игру инструментов, – напротив, своей молодостью и красотой они олицетворяли основную мысль программы. Глэдис и Саверио были влюблены друг в друга, и это делало их выступление убедительнее; связь между ними была гладкая, как шелковый чулок. Их взаимное притяжение тоже было частью представления.
