нашептывать одну. Он рассказал
про Ангелину мне, как в первом классе
они вот так же шли по парку, вдруг
ему почудился короткий, звонкий пук
и запах кала, что распространялся
все явственней. И тут уже в кусты
помчалась Ангелина, понятых
в кустах, конечно, не было, но ясно —
она обкакалась. Печенье расхотел
я есть, во рту вдруг сухо стало, ел,
верней жевал печенье я напрасно, —
слюна не выделялась. Я комок
разжеванного теста сплюнул наземь
и понял – после этих безобразий
я не люблю уж Ангелину. Йок.
Прошло очарование мгновенно.
Но вскоре я уже влюбился в Лену.
Сейчас, когда так живо представлял,
чтоб описать вам недоразуменье,
случившееся с девочкой, веселье
меня вдруг охватило, хохотал
невольно я и повторял: «Бедняжка…»
Но чтоб с собой кого-то примирить
скажу вам так: мне приходилось быть
и в положенье Ангелины, – тяжко.
Конечно, в фигуральном смысле я
был низведен. И много раз, друзья.
Но почему-то хочется сейчас мне
двор описать, в котором я провел
два с половиной года, где завел
знакомства новые, где игры все опасней
у деток становились. Вход во двор
был через деревянные ворота,
покрашенные цветом терракоты,
всегда полуоткрытые, забор
шел сразу слева, справа – стенка дома,
орех рос в палисаднике знакомой
девчонки, что художницей была
и масляными красками писала
портреты всех знакомых. Ее Аллой,
как маму мою, звали. Дальше шла
веранда, а точней торец веранды
другого дома, помню, что там жил
мужчина, он все рыбок разводил:
трофеусы, скалярии, ломбардо,
цихлиды, цихлазомы, петушки, —
все то, что так ценили знатоки.
А дальше двор шел, расширяясь влево,
почти квадратной формы, окружен
пятью-шестью домами с трех сторон,
с четвертой же, где рос ползучий клевер,
и мак между булыжником склонял
пунцовые головки, шли сараи,
в которых обязательно держали
дрова и уголь. Туалет стоял
посередине дворика беленый.
Сирени куст, разросшийся, зеленый,
рос с тыла туалета, окружен
штакетником некрашеным и темным
от времени. Я помню этот томный
и нежный запах, коим напоен
был двор весной и запах, исходивший
от туалета, если ветер дул
определенным образом. Пойду
и поищу когда-то восхитивший
цветок сирени, в коем было б пять
лиловых лепестков, чтобы опять
поверить в счастье и в свою удачу…
Но нет!.. Я для фортуны уж чужак.
Мне не дается счастье просто так.
Да что там счастье!.. Мой покой проплачен
и выставленный счет сведет с ума
любого финансиста… Но вернемся
туда, где мы, конечно, ошибемся,
дров наломаем, попадем в туман
в трех соснах и напьемся из-под крана
живой воды. А мертвой – еще рано.
Булыжником мощен был старый двор.
Я вас привел как раз в его средину.
Он изменился. Стал наполовину
как будто меньше. Да и мельхиор
не украшал дверь низенького дома
в виде числа одиннадцать. Рукой
я мелом на стене, чей цвет какой
не помню был, нарисовал, влекомый
гигантоманией, в далеком уж году
цифру одиннадцать – квартиры номер. Жду,
когда картинка прошлого чуть четче
возникнет в голове. Ага, стоял
у дома абрикос, я, помню, рвал
чуть желтые плоды, довольный очень,
что это дерево как будто бы мое,
быть собственником было мне приятно,
никто не крикнет: «Ну-ка, лезь обратно,
такой-сякой…» И это придает
довольства вам, уверенности даже.
И я, как всякий частник, был на страже
своих владений. Как-то посадил
в том палисаднике дубки, – в Крыму, похоже,
так хризантемы назывались, может,
я ошибаюсь, – как же я следил
за ростом их! Как удивлялся – надо ж,
